Пробираясь через завал, я оказываюсь в узком переулке, и передо мной возникают два немецких солдата в серой униформе словно мрачные призраки. Я нажимаю на курок, и автомат быстро делает свою работу. Голова одного из них взрывается, словно зрелый помидор, а другой кричит: «Мама!», когда очередь разрезает его надвое, обе его половины кувырком летят на землю.

Мой сон взрывается и улетучивается вместе с залпами артиллерии. Внезапно открыв глаза, я задыхаюсь. На этот раз уже не холод в квартире госпожи Беландер, а теплый пот на моем теле, который через минуту превращается в лед. В тот день я столкнулся в переулке с немецкими солдатами, правильно, но очередь моего автомата уложила их сразу, никакая голова не взрывалась, и никого не перерезало надвое, хотя один из них, падая, крикнул «Мама!». И когда наступило одно из тех жутких затиший, что бывает во время атаки, что еще страшнее, чем разрывы снарядов у тебя под ногами, я взглянул на них и увидел, какими юными они были, мальчиками со щеками, похожими на зрелые яблоки, слишком детскими, чтобы их брить. Как у меня.

— Эй, Френсис, уходим, — вопит Эдди Ричардс, и поспешными перебежками я догоняю его в лесу. Жуткий запах диареи выдает его местонахождение, и мы натыкаемся друг на друга. Вокруг дремучий лес. В нем настолько темно, что мы не видим друг друга. Перекличка проясняет, что остается от нашего взвода, и уже известно, что Джек Смит и Билли О'Браен мертвы, а Генри Джонсон ранен, его грудь разорвана шрапнелью, его несут где-то сзади, и мы больше никогда его не увидим.

На следующий день, граната навсегда лишит меня лица.

Утреннее солнце хлещет меня по векам, и я жмурюсь от яркого дневного света, льющегося через окно. Я пережил еще одну ночь, еще один сон и еще одно воспоминание, хотя больше уже и не знаю, что является сном, а что воспоминанием.

Руки и ноги онемели, и отсыревшее от пота тело начинает гореть, но я вскакиваю с кровати и кашляю, в горле накопилась мокрота.

«Ни на что не обращай внимания», — говорю себе. — «И считай, что это твое благословение. Ты вернулся назад, во Френчтаун, и твое тело функционирует. Тебе есть, где остановиться и исполнить свою миссию. Возможно, в этот день Лэрри ЛаСейл появится на улицах Френчтауна, и ты сможешь свершить то, что намереваешься».

Я говорю себе, что не пойду во Врик-Центр, мне незачем туда идти, как и не было смысла ходить к дому Николь на Шестую Стрит, что только вернуло мне одиночество и сожаление.

И даже если я осознаю тщетность таких визитов, то все равно иду к Врик-Центру в дальний конец Третьей Стрит, согнувшись навстречу бесконечному мартовскому ветру.

И вдруг чья-то рука хватает меня за плечо, останавливает, и у меня в ухе шепчет голос:

— Пуп Земли?

Оборачиваюсь, поднимаю глаза вместе с козырьком кепки «Ред Сокс» и вижу Артура Ривьера, с любопытством разглядывающего меня. Его любопытство смягчается сочувствием.

Я качаю головой, не заслуживая его сочувствия.

— Граната? — спросил он.

Мое молчание служит ему ответом, а он бормочет:

— Хорошо тебя…

Его глаза полны усталости и налиты кровью, и по ним видно, что он меня не узнал — то, чему я так благодарен.

Прежде, чем поступить на военную службу, Артур Ривьер был первой звездой бейсбола у «Френчтаунских Тигров». Он поразительно быстро бегал вокруг базы на соревнованиях, проводимых на поле «Карирс Филд». Помню, когда вместе с другими военнослужащими он приехал в отпуск в униформе цвета хаки с нашивками капрала домой на побывку. Мне хотелось быть таким же, как и они — героем, сражающимся с японцами или немцами, идти в бой на суше или на море, и не мог дождаться возраста, когда смог бы стать с ними в один ряд и идти в тот большой Крестовый Поход за свободу.

Артур Ривьер направляется в «Сент-Джуд-Клаб» и говорит: — Пошли, чем-нибудь тебя угощу…

В этом клубе собирается молодежь Френчтауна, чтобы поиграть в покер или в бильярд, выпить пива или вина, и субботним вечером придти на танцы со своей подружкой после длинной рабочей недели где-нибудь в «Монумент-Комб-Шоп». По правилам вход разрешен только для тех, кто достиг возраста двадцать один год, и каждый френчтаунский парень с нетерпением ожидает этого дня рождения.

Я в колебаниях, а Артур говорит:

— Ты заслуживаешь того, чтобы чего-нибудь выпить…

Внутри клуба многолюдно и накурено, друг о друга щелкают бильярдные шары, и все разговаривают, пока не взрывается музыка из музыкального автомата: «Не садись под яблоню с кем-либо еще, а садись под яблоню только лишь со мной…» — песня, которую я слышал по радио еще в английском госпитале.

Ко мне поворачиваются знакомые лица: Биг-Бой-Бюргерон, Арманд Тельер, Джо ЛаФонтейн и кто-то еще. Все они ветераны, вернувшиеся с войны, бейсболисты и торговые агенты, когда-то одевшиеся в униформу и ставшие бойцами.

— Пиво, — отвечаю я, стараясь перекричать толпу, когда Артур предлагает мне на выбор выпивку. Я впервые попробовал пиво в английском госпитале, когда Энрико дал взятку медсестре, последний раз упрашивая, чтобы она принесла нам несколько бутылок. Пиво было теплым, но, по крайней мере, вкуснее, чем любое из лекарств, из тех, что я должен был глотать изо дня в день.

Приподняв шарф, я глотаю пиво большими глотками. В это время Артур вступает в дискуссию с Биг-Бой-Бюргероном о том, кем теперь лучше быть: полицейским или пожарником, когда война уже закончена.

Перед уходом на армейскую службу Биг-Бой весил приблизительно три сотни фунтов, теперь он хорошо сложен и на нем ни жиринки. Он говорит, что лучше быть пожарным, потому что там, в отличие от полицейских, не нужно так много ходить пешком.

— С моим везением, в полиции я исходился бы, а я не могу ходить, в пехоте окончательно испортил себе ноги…

— А я бы так и не смог подняться по пожарной лестнице, — говорит Арманд Тельер неизвестно кому, прицелившись кием в шар. — Кроме того, говорят, что сейчас полицейские патрулируют на машинах. Ходить или ездить, я не заработаю этим больше, чем на заводе…

— Мне нужно в колледж, — объявляет Джо ЛаФонтейн, подняв вверх стакан с пивом и рассматривая его на свет и постукивая по нему. — Законопроект о ветеранах. Правительство оплачивает учебу всем желающим, так что я иду…

— Ты даже не окончил среднюю школу, — говорит Артур Ривьер, но он шутит и смеется. Вслед за ним и другие — по-дружески. Они вместе, и я хочу быть среди них.

— Я могу подтянуться, — отвечает Джо ЛаФонтейн. — Они все готовы сделать для ветеранов, — он быстро проглатывает пиво. — Я поступаю в институт, — объявляет он, говоря так, чтобы каждый услышал. — Я собираюсь стать преподавателем.

— Сестра Марта, должно быть, в трауре, — замечает Арманд Тельер.

— Вот будет номер, — говорит Артур. — Я видел ее только на прошлой неделе: ее со всех сторон облепили восьмиклассники, и она отбивалась от них.

— И от тебя тоже… — смеется Биг-Бой.

И все смеются. Кто-то кому-то о чем-то кричит на ухо, а из музыкального автомата громко звучит все та же песня: «Я буду с тобой весь вечер под цветущей яблоней…» — сладкие голоса наполняют воздух.

Артур поворачивается ко мне:

— А ты не многословен, не так ли?

Я хочу расспросить его о Лэрри ЛаСейле, может он знает, где его можно найти, но мне не нужно привлекать к себе излишнее внимание, достаточно шарфа и бандажа, чтобы все с любопытством меня разглядывали.

— Правильно, — говорит он. — Ты заслужил свое право молчать.

Что, если я скажу ему, что я был тем самым маленьким Френсисом Кассавантом, который бегал за мячами, улетающими за базу, когда «Френчтаунские Тигры» играли с их соперниками «Рыцарями Запада» в борьбе за первенство Монумента? Я — не герой, а он думает, что я не такой, как все остальные ветераны, сидящие здесь в «Сент-Джуд-Клабе».

Как только возобновляется большой спор о полицейских и пожарных, я незаметно выскакиваю из бара в мартовскую сырость Третьей Стрит. Прохожу через толпу покупателей и школьников, высыпавших из дверей школы Прихода Святого Джуда. Моя личность скрыта под шарфом и бандажом. В голове легкое помутнение от пива, потому что с утра так и не ел, после того как заставил себя выпить кофе и съесть овсянку.