В Грамблере актёры сыграли для зрителей «Месть шахтёра» — пьесу, специально написанную корнуольцем Ричардом Картью. За последнее время многие полегли с летней лихорадкой; но когда сам Аарон Отвэй и актёр-комик Таппер утром и днём прошествовали по деревне Сол и Грамблер с барабанами и трубой, вещая о представлении, они привлекли на представление кучу народу. Кое-кто из зрителей уже видел их игру в библиотеке в Нампаре, однако пришли посмотреть на новую пьесу. Среди них присутствовал Марк Дэниэл, который всю пьесу просидел неподвижно, и его худощавое лицо землистого цвета ничего не выражало, так что нельзя было понять, о чём Марк думает и что чувствует.

Заки Мартин тоже пришёл, хотя его жена не одобряла театральные пьесы и зрителей. Заки всегда читал колонку о театре в газете, которую давал ему Росс. Заки взял с собой Джинни. Его дочь всё ещё переживала из-за Джима, поэтому Заки решил, что театральное представление отвлечёт их обоих от забот.

Сам он ни на что не жаловался, ведь здоровье пока его не подводило, зарабатывал он достаточно, чтобы прокормить свою большую семью. Однако Заки знал, что сегодня вечером состоится ежеквартальное собрание акционеров шахты Грамблер, и примерно понимал, о чём там пойдёт речь.

Актёры Аарона Отвэя уж постарались, чтобы Заки позабыл о своих тревогах. Декорации пьесы оказались такими же, как во время представления в Нампаре, костюмы пообтрепались, так что актёрам во многом пришлось полагаться на богатое воображение зрителей и их доброжелательность. Но если потрудиться, то пылкость и находчивость искупят остальные недостатки, так что «Месть шахтёра» прошла с успехом.

Зрители-шахтёры вели себя гораздо спокойнее жителей обычной деревни или маленького городка, охотнее аплодировали хорошей игре и терпимее относились к плохой. Под конец представления они поднялись, спели всё ещё весьма популярный гимн «Боже, храни короля», и в ранних сумерках понемногу начали расходиться парами или маленькими группами, направляясь в ближайший домик с красными ставнями — выпить и поделиться впечатлениями об увиденном. Образцовая публика, как сказал Отвэй.

Карен, уставшая после напряжённого вечера, решительно оспаривала его мнение. По её словам, публика состояла исключительно из придурков и недоумков — смеялись не в тех местах и не встретили аплодисментами её монолог в конце третьего акта. Она заявила, что устала от всего, связанного со сценой, от бродячей жизни, отсутствия приличной публики, от напрасной траты ораторского таланта перед глупой деревенщиной, от того, что иногда бывает нечего есть. И она с такой же охотой связалась бы с передвижной ярмаркой или зверинцем, как плясала бы под дудку тех, кто приходит на их представления.

— Тише, тише, цыплёночек, — произнёс Отвэй, набив полный рот пирога с крольчатиной. — Этакое ворчание тебя не красит. У нас нынче удачное время, а ты кривишь ротик, словно полумесяц перед дождём. Скверно быть недовольной успехом. Ты же знаешь, за одну ночь не стать миссис Сиддонс.

— Да ни за ночь, и никогда, если я останусь в этих диких местах, среди олова и грубиянов. Кто меня здесь увидит, кто здесь знает, что такое актёрское мастерство?

— Я, например, — усмехнулся Таппер, — и тебе ещё есть чему поучиться, даже у таких старых развалин, как мы.

Карен поднялась, не обращая внимания на эти слова. Она зевнула с наигранной грацией, зная, что кучка местных, ещё толпящихся в дальнем конце навеса, наблюдает за ужинающими актёрами, как за ярмарочными медведями.

— Жарко здесь. Я такую затхлость терпеть не могу. Портит весь аппетит.

— Ну конечно, — ехидно продолжил Таппер, — нашу маленькую акстриску можно не учить прочим видам искусства. Например, с самым честным видом красть деньги. Или жульничать с двойкой, когда у тебя есть девятка. Или заставлять других делать то, что ты хочешь. В общем, всем женским штучкам. Тут с тобой никто и не сравнится. Только, может, ты в очередной раз споткнёшься...

— Заткнись! — Карен рванулась к нему и едва не схватила нож со стола, но Отвэй поймал её за руку и встал между ними. — И ты тоже на его стороне! — прошипела она. — Отвяжись, старая ты свинья.

Она развернулась и выскочила из сарая, а вслед ей несся хохот Таппера.

На улице почти стемнело, спускалась ночь, но не такая чудесная, как предыдущая. Слабый ветер метался между навесами, горами щебня и каменным сараем для насоса. В паре сотен ярдов лязгали, стучали и стрекотали два самых крупных насоса — их удары, заставлявшие пламя свечей дрожать, ощущались на протяжении всего представления. А за ними теперь можно слышался более далекий стук и скрежет, в долине Сола. Тут и там горели огни над шахтами, но все вокруг казалось Карен враждебным, а больше всего раздражал ветер. Дрожа, она подтянула повыше ворот тонкого платья на шее. За спиной метнулась тень.

Она отскочила, как испуганный жеребёнок, готовый броситься прочь. Но помедлила — что-то напомнило прошлую ночь.

— Это ты?

— Я был там, — отозвался Марк. — Ты меня видела?

— Да, — соврала она. — Я высматривала тебя.

— Я у двери был. Кажись, видел, как ты на меня глядела.

— Да... у двери.

Они замолчали. Говорить друг другу им было больше нечего.

Он не привлекал Карен — слишком уж грубый, но высоким ростом и широкими плечами выделялся из толпы. Это взывало к её инстинктам. Нет, она не была порочной, лишь расстроена и устала.

— Я заметила твой красный шейный платок, — сказала она.

Он потрогал шейный платок пальцем.

— Я его в схватке выиграл.

— Симпатичный, — сказала она, желая польстить.

— Тебе нравится?

Не отвечая, Карен смотрела, как он стаскивает платок с шеи и протягивает ей. Она взяла платок, их руки соприкоснулись, и она поняла, как этот тип расчувствовался. И это из-за неё. Недовольство Карен начало улетучиваться. Если она способна растрогать этого типа, почему бы когда-нибудь ей не справиться со всем Лондоном?

Она властным жестом вернула платок и приказала:

— Надень его на меня.

— На тебя?

Карен кивнула, и он неловко и неуклюже обернул платок вокруг её шеи. Как большой дрессированный зверь, исполняющий трудный и сложный трюк. При этой мысли она подавила смешок. Она чувствовала его дыхание на своих волосах, ощущала грубый землистый запах одежды. Запах этого зверя был тёплым и не противным.

И вместе с запахом к ней неслись волны напряжённого возбуждения, пытались её заразить. Ну уж нет!

Он вдруг резко опустил руки, словно обжёгся. Отступил на полшага назад.

— Вот...

Она тронула платок.

— Завтра мы поедем в Сент-Агнесс. А потом в Иллаган, если там не разыгралась лихорадка.

— Я там буду.

— После мы опять вернёмся в Редрат.

— Где же ты живёшь? — спросил он. — Ты должна же где-нибудь жить?

— Вовсе нет. А фургон чем плох?

— Разве ты не скучаешь по дому?

— Никогда у меня его не было. Ничего похожего.

На мгновение он прислушался к звукам шахты.

— Это там ты работаешь? — спросила она.

— Да. На шестьдесят саженей ниже поверхности.

— А что делаешь? Добываешь олово?

— Медь. На медной шахте. Я всегда работал вольным рудокопом. Эту куда лучше, чем на жаловании, если знаешь своё дело. Я ни в чём не нуждаюсь.

В её взгляде блеснул интерес. Карен не понимала шахтёрский жаргон, но смысл последней фразы точно уловила. Они вдвоем медленно удалялись от навеса, где остальные актёры трапезничали вдали от лязга подъёмника. Ей и в голову не приходило, что оставаться наедине с этим неотёсанным мужланом рискованно. Она не знала, что собой представляет этот человек, и самоуверенно считала, что вполне может себя защитить.

— Я была сегодня хорошенькой? — спросила она.

— Ты красавица, — низким резким голосом сказал он.

— Почему я тебе нравлюсь? Что во мне красивого? Ну, скажи.

— Всё красивое... Ничего, чтоб нет... — Он пытался справиться со своей речью. — Только глянуть в твоё лицо...

Карен заинтересованно слушала.

— Как тебя зовут?

— Дэниэл... Марк Дэниэл.

— Дэниэл Марк Дэниэл?

Она захихикала.

Марк попробовал объясниться, но ей хотелось его поддразнить.

— А ты любишь театр, Дэниэл Марк Дэниэл?

— Никогда ни в одном раньше не был. Тут и нету театра...

— А, — сказала она, — значит, дело во мне.

Марк угрюмо кивнул. Её привычка видеть самую суть находила в его сердце отклик.

— Ты капитан той шахты? — спросила Карен.

— Я не мастер поговорить, — сказал он. — Не моё это, играть со словами. Я увидал тебя вчера вечером и уж больше и думать ни о чём не мог.

— Ну, а мне что с того?

Он стоял и смотрел на Карен в темноте.

— Не умею я больше сказать.

Она рассмеялась.

— Есть идея — давай вернёмся. У меня там остался пирог, если этот ворюга Таппер его не сожрал.

— Нет, погодь. — Марк порылся в кожаном поясе вокруг талии. — Тута я принёс тебе кой-чего.

Карен с любопытством смотрела, как он вытаскивает маленький хлопковый мешочек, перевязанный куском верёвки. Свёрток был не больше младенческого кулачка, но он звякнул в её руке.

Развязав мешочек, она увидела внутри серебряные монеты.

— Ты где это взял? — изумилась она.

— Это моё. Я дарю их тебе.

Карен уставилась на него — наконец посерьёзневшая, наконец впечатлённая, но не в силах его понять.

— Почему?

— Я никогда не думал о женитьбе. А теперь вот подумываю.

Марк ждал, что она рассмеётся, однако этого не случилось. Ещё три минуты назад она бы хохотала, если бы сейчас не ощущала в ладони приятную тяжесть мешочка с серебром. Карен не знала, что Марк всю жизнь прожил в отцовском доме и оплачивал только собственные нужды, что с четырнадцати лет мастерски работал и ему везло на своей делянке, иногда он зарабатывал в месяц аж пятьдесят-шестьдесят шиллингов. Не знала она, что Марк не пропустил ни одного рабочего дня по болезни или из-за несчастного случая, не потратил ни одного лишнего пенни и часто выигрывал денежные призы в рукопашных боях. Карен лишь знала, что этот мужчина вот так просто подарил ей мешочек, в котором лежало в пять раз больше, чем она может заработать за одну удачную неделю.