— Не мучайся ты так, — сказал ей Беня.
— Да я не мучаюсь, — сказала Вера, вытирая слезы.
— Очень хорошая рыба, — похвалил Беня.
— Почему же ты не ешь? — спросила Мери.
— Разве я не ем? Я ем, — возразил Беня, положил кусок в рот, но закашлялся, выплюнул кусок, приложил к губам носовой платок и долго откашливался.
Вера и Мери переглянулись.
— Какой-то летний кашель, — засмеялся Беня и отодвинул тарелку в сторону.
— Вот как? — удивилась Вера. — Не понравилась рыба?
— Я же сказал, что рыба хороша, — огрызнулся Беня. — Давайте на стол ваш куриный бульон и заткнись!
Подали бульон, в нем плавали пельмени и клецки.
— Спасибо, мне ни пельменей, ни клецок, — сказал Беня. — Только бульона.
— Но ты же любишь пельмени, — сказала Вера.
— Да, я люблю пельмени и страшно жалею, что женился на тебе, а не на пельменях, — с горечью ответил Беня.
— Ну, еще не поздно все исправить, — обиженно ответила Вера. — Просто я подумала, что ты обычно…
— Мери, эта женщина портит мне аппетит, — пожаловался Беня.
— Так ведь, похоже, у тебя и нет аппетита.
— Она портит мне последние остатки аппетита. Я хочу только бульон.
Беня съел половину бульона, и Вера раскрыла было рот, собираясь что-то сказать, но Беня бросил на нее такой свирепый взгляд, что она поспешно сунула в рот клецку.
— И было во дни Ахаза, сына Иоафамова, сына Озии, царя Иудейского, Рецин, царь Сирийский, и Факей, сын Ремалии, царь Израильский, пошли против Иерусалима, чтобы завоевать его; но не могли завоевать, — сказал Беня.
— Почему не могли-то? — спросила моя сестра Ханна.
— Этому есть много объяснений, — сказал Беня. — В то время Меродах Валадан, сын Валадана, царь Вавилонский, прислал к Езекии письмо и дары, ибо слышал, что он был болен и выздоровел. И обрадовался посланным Езекия.
— Он правда обрадовался? — спросила Ханна.
— Обрадовался, обрадовался. Как тут не обрадоваться?
— Ну а с Иерусалимом-то что произошло? — полюбопытствовала Ханна.
— Я мог бы рассказать тебе всю эту историю, — сказал Беня, пытаясь проглотить еще несколько ложек бульона, — и ты бы поняла из нее, что рука Господа не отсохла и могла бы помочь Своему народу, а Его ухо не оглохло и могло бы услышать, просто у Него другие заботы.
— Что за заботы? — спросила Ханна.
— Он швыряет в людей горящие угли…
— Подавать мне курицу на стол или еще долго придется выслушивать вашу ахинею?
— Подавай курицу.
Вера поднялась, чтобы идти на кухню. Но тут дверь отворилась, и в комнату вошел мой отец Арье с ранцем за плечами.
— Арье! — в восторге крикнула Вера.
— Отец! — крикнула Ханна, а я соскочил с кровати.
— Полюбуйтесь на лейтенанта! — блестя глазами, сказал Беня.
— Привет, родные! — сказал Арье, снимая с плеч ранец. — Приятного аппетита!
Он бросил ранец в угол и взглянул на Мери, зардевшуюся от радости, а я бросился ему на шею, стал карабкаться ему на плечи.
— Что это у нас за бельчонок?
— А это еще кто? — изумленно проговорила Вера. Я обернулся и увидел в дверях тощего старика. Он вошел и помахал рукой, как добрый знакомый:
— Гут Шабес! [17]— сказал он.
Губы старика растянулись в улыбке, и я увидел у него во рту два ряда сверкающих белых зубов. А волосы у него были густые, подстриженные ежиком, как у школьника.
— Ёрник Тартак! — сказала Вера. — Откуда ты взялся?
— Я встретил Ёрника на вокзале, он сегодня обедает с нами, — сказал отец.
— Добро пожаловать, — сказала Вера. — Но ты как-то странно выглядишь. Что с тобой случилось?
— У меня новые зубы, — сказал контрабандист и постучал вставными челюстями. — Мои все выпали молочные после последнего Йом-Кипура, я тогда слишком строго постился. А эти снова отросли.
Добро пожаловать, Ёрник, — хриплым голосом сказал Беня.
И ОНИ ВЫШЛИ ИЗ ЛИВНЫ
Перенесемся же туда, в эту забытую Богом деревню викингов где-то, между Ваасой и Кокколой… черт подери, не могу вспомнить точно где, да и не хочется вспоминать… словом, в ту деревню, где мы прожили в эвакуации несколько военных лет, куда мой отец-лейтенант не раз приезжал на побывку, а когда уезжал, оставлял в доме тоску с привкусом крови, правда, я этого тогда не ощущал по малости лет.
Как-то раз он привел с собой Ёрника Тартака, контрабандиста с новыми искусственными зубами. Он привез их контрабандой не то из Лулео, не то из Умео. В тот день мой дедушка Беня вдруг понял, что скоро или, может, не так скоро, но когда-нибудь уж точно умрет, а так как хандрить было не в его натуре, он предложил Ёрнику отправиться в город за спиртным.
— Ты же понимаешь, Ёрник, — сказал Беня, — когда Синайская пантера приходит в отпуск, это стоит отпраздновать. Ешь и пей, жуй эту жесткую курицу военного времени своими новыми зубами, такие попадаются не каждый день. А если ты еще и выпивки раздобудешь, я трижды благословлю тебя, и рука моя не оскудеет. Ведь ты меня знаешь.
После пиршества Ёрник Тартак вынул зубы изо рта, тщательно прополоскал и вытер насухо скатертью.
— Шкокопыдлозытеей? — пробормотал он, глядя на Беню своими голубыми глазами.
— Что-что? — спросил Беня.
Ёрник вставил зубы:
— Сколько предложит еврей?
— Зачем еврей спрашивает? Уж конечно, о цене договоримся. Принеси, что достанешь, а я заплачу, — сказал Беня.
— В тяжелые времена мы живем, — сказал Ёрник, протягивая руку ладонью кверху.
Беня достал из бумажника несколько банкнот и с хлопком вложил их в руку Ёрника.
— Глупо покупать свинью в мешке, — сказал он.
— Контрабандист-еврей свиньями не торгует, — сказал Ёрник и отбыл в город.
После его ухода Арье достал из ранца наган и протянул Бене:
— Подарок.
А Беня сказал, что это самое безобразное оружие, какое он видел в своей жизни. А он всякого навидался. Арье разобрал наган и снова собрал, сам не зная зачем.
— Трудно служить в армии, которая воюет на стороне немцев против Советского Союза, — заметил он,
— Догадываюсь, — сказал Беня. — Понравилась курица?
— Все же лучше, чем никакой. Если бы я никогда в жизни не ел курицы вкуснее этой, я, наверное, решил бы, что это самая вкусная курица из всех, какие я ел…
С некоторых пор отец взял за обычай приносить с фронта в подарок какое-нибудь оружие. Можно было только гадать, каким образом он его доставал — покупал или крал, только, так или иначе, оно валялось у нас по шкафам. Как-то раз, когда я открыл дверцу шкафа, чтобы стащить печенье, мне на голову свалился пистолет типа «браунинг». Он не выстрелил, но шишку набил.
Отец беспокоился за нас. Он воевал на фронте, постреливал, не глядя в сторону востока, но не мог быть уверен в том, что его семья, когда в следующий раз он приедет в отпуск домой, не рассеялась по всему белу свету или не перемещена в какой-нибудь лагерь в Финляндии или где-нибудь еще. Он считал это маловероятным, однако такая возможность существовала, и он беспокоился…
Отцу стало известно, что два десятка еврейских беженцев были доставлены на немецком пароходе с острова Гогланд в порт Катаянокка. На Гогланд по приказу государственной полиции интернировали всех еврейских политэмигрантов. Из них-то и были отобраны эти двадцать для транспортировки на «Гогенхёрне».
— Мы финляндские граждане, — сказали финляндские евреи, — с нами нельзя так обращаться.
«Ну а коммунисты, — думал про себя отец, — наши коммунисты и прочие противники войны — где они? В лесах, в тюрьме, в лагерях или в могиле…»
— Мы порядочные буржуа, — говорили финляндские евреи, — с нами нельзя так обращаться.
«Горячо надеюсь, что это так, — думал отец. — Но не надо забывать, что без поддержки рабочих нам не предоставили бы финляндского гражданства».
— Мы уже забыли об этом, — говорили финляндские евреи. — Мы не финны, но хотим стать финнами, так будем же порядочными буржуа!
17
Доброй субботы! ( идиш)