В Центральной Европе трамвайная колея значительно шире, чем в Финляндии, а железнодорожная уже. Или наоборот? Как бы там ни было, мне могли бы задать неприятные вопросы. Как будто я сколько-нибудь разбираюсь во всем этом. Я что, знаю, откуда берутся нервные импульсы? Павлов знал? Знаю только, что этот особый импульс сильнее меня.

Итак:

Товарищ посол, я не хочу… Не то чтобы мне не хотелось жить, просто я не всегда в ладу с жизнью. Смею вас заверить, банальное буржуазное загнивание — не мой случай… «Кто не работает, тот…» Это не мой случай. Я смело обращаю взор в светлое будущее, к еще более правовому обществу, да вот ноги не идут… Вы видите?

Опершись о железные перила таможни, стою лицом к лицу с потерпевшими кораблекрушение и не в состоянии хоть что-нибудь сделать для их спасения. Кроме того, у меня свои проблемы. Для наблюдающего из Суоменлинны я бы виделся далекой неопределенной серой точкой где-то между севером и северо-западом. Но меня не видели и Суоменлинне.

Быть может, именно этот недостаток публики угнетал меня, хотя, возможно, это даже не приходило мне в голову. Как бы там ни было, моя воля ослабла, и у меня пропало желание перейти через улицу, броситься в сутолоку, бороться с искушениями, еще раз принять вызов общества…

Я обернулся и сплюнул. Я слишком поздно заметил рабочих в летней одежде, которые в четырех-пяти метрах от меня деловито сцепляли и расцепляли вагоны, исполняя сложный ритуал, столь же непонятный постороннему, как классическое испанское фехтование. Через час непрекращающейся сцепки паровоз, то таща, то толкая, переводил все убывающую массу товарных вагонов с пути на путь или ставил их в тупик под разноголосицу криков, ругательств и пересвистываний; непосвященному наблюдателю не понять, какие вагоны надо грузить, какие разгружать и где. Загорелые рабочие оборачивались посмотреть на меня, и классовая ненависть насквозь прожигает тонкий налет цивилизованности: «Проклятый сноб, перейти улицу — кишка тонка, зато плюнуть на рабочего человека — это ему хоть бы что…»

Недоразумение, несправедливость, ведь я один из них, погодите, не раздражайтесь… Я хотел поднять руку в рабочем приветствии, чтобы объясниться, но сообразил, что поднятый кулак в данных обстоятельствах послужил бы причиной еще худшего недоразумения. Я повернулся и хотел направиться к лестнице, выводящей на причал. Мне оставалась лишь одна возможность — обогнуть здание таможни, подойти к рабочим и рассеять заблуждение. Послушайте, может же человек плюнуть, вовсе не желая выразить этим свое отношение к чему-то…

Поспешно огибая угол, я столкнулся с полным пожилым таможенником, который крепко (но со смешинкой в глазах) взял меня за руку и спросил: «Куда путь держим, молодой человек, покупать будем или спекульнем?» Не желая подвергаться личному обыску, я рассказал в нескольких коротких, но тщательно составленных фразах о своем полубезбожном, насыщенном ритуалами детстве, о нескольких красочных событиях школьной поры, о своем постепенном политическом пробуждении и в этой связи явном, пусть даже медленном дрейфе влево, начиная с бегства моего прадеда из Сибири, и, наконец, об опасной оторопи, которая нашла на меня посреди улицы, а также об эпизоде с рабочими, к которым я и шел. У таможенника увлажнились глаза, он пробормотал, что он старый социал-демократ, что осенью 1934-го ему исполнилось тридцать три года, что он, конечно же, все понимает. Затем он достал бутылку выдержанного коньяка, конфискованного у немецких матросов, и сунул ее мне, чтобы я объяснил эту историю, приняв на грудь несколько глотков с товарищами. Сам он принять на грудь не решался, и вот он уже стоит и глядит мне вслед, тряся головой. «Берегись поезда!» — крикнул он, когда я стал протискиваться между двумя русскими товарными вагонами.

Я пробирался между вагонами, проползал под ними и взбирался на них, чтобы найти тех четверых рабочих. Наконец кое-как мне удалось достичь крайней колеи прямо у того железного забора. Я слышал свист, лязг цепей, скрежет тормоза и наконец нашел, кого искал. Они все вчетвером висели на лестнице товарного вагона. Вагон катился прочь и явно набирал скорость, хотя его не тянул локомотив и путь не шел под уклон. Мне показалось, что они ухмыляются. «Да подождите же, вы, черти!» — крикнул я, взмахнув бутылкой, и бросился вслед за вагоном.

Пробежав чуть не полкилометра, я догнал вагон, ухватился за поручни и взбросил себя на ступеньки. Рабочие с изумлением наблюдали, как я, пыхтя, открыл заклеенную акцизной маркой пробку, расплескивая коньяк на свою белую рубаху.

«То… товарищи, у меня каждое лето полное горло мокроты, бро… бронхит… вынужден отхаркивать… отпейте глоток…»

Старший из рабочих, с мягкими усами, с безразличным видом взял бутылку и сделал большой глоток, отпив из нее почти что четверть. Остальные глядели как зачарованные. Я пустил бутылку по кругу. Мне достались остатки. Я поклялся про себя, что, если закашляюсь, выброшусь из вагона и помру собачьей смертью… Однако мне удалось проглотить все, не поморщившись.

— Куда вы… мы… сейчас направляемся?

— К Христу за пазуху. Через Владивосток, — ухмыльнулся самый безобразный из них.

— Разъезжаете?

— Это зависит от того, — сказал старший, уже несколько приветливее, — это зависит от того, куда нас толкают и когда, и, конечно, от шлагбаума.

— Понимаете, товарищи, то, что приключилось там, на улице, это было как болезнь и, наверное, как-то связано с перегревом мозгов. Все происходило помимо моей воли. Наверное, немного поработать на сцепке-расцепке пошло бы мне на пользу. Вы заметили, что я насилу вытащил пробку?

— А ну заткнись, мы вроде бы поднимаемся! — крикнул один из рабочих, высунувшись из двери вагона. — Да, поднимаемся!

— Давно пора, — сказал безобразный. — Я думаю, мы не единственные.

Но мы таки были единственные… Я бросился к двери и выглянул наружу. Внизу были Торговая башня, пестрые ларьки и оживленная толчея. В этом не было никакого сомнения — мы поднимались. Морская чайка, пролетая мимо, повернула голову в нашу сторону. Мною овладел необъяснимый, победный восторг. Я сорвал с себя белую нейлоновую рубашку и галстук, связал их в узел и швырнул вслед чайке. На полпути между вагоном и башней узел развязался, и рубашка, колыхаясь, поплыла к рыбному ларьку; галстук голубым кормилом парил за ней и, опускаясь все ниже и ниже, в конце концов мягко накрыл собой двухкилограммового леща.

Когда мой брат Андрей решил жениться на Ирине, чтобы спасти свою душу от полного хаоса, ничто не могло заставить его переменить свое решение. Я даже не пытался. Я считаю, что, если мужчина почему-либо надумал жениться, пусть женится. Не надо отвращать его от этого. А если брак потерял вкус, пусть разводятся. Жалко детей, но человек живет не ради детей, а дети не ради родителей.

Об Ирине я помню немногое; она была веселая и богатая, это при нынешнем-то порядке вещей, и полагаю, что, по справедливости говоря, она смогла бы быть веселой и без богатства своего отца. Совсем смутно помню, как она выглядела: смуглая, коренастая, с короткой стрижкой под мальчика. Знаю, что она плавала, ходила под парусом, ездила верхом и играла в бадминтон. Раз в жизни я танцевал с нею. Она держала меня железной хваткой, возила, как куль с мукой, взад и вперед по полу танцзала и, бережно держа под руку, провела, как лоцман судно, к нашему столу. Со мной она была всегда приветлива, и я не редко испытывал угрызения совести, когда, не узнав ее на улице, не поздоровавшись, проходил мимо.

Друзья Андрея качали головой, но свадьба была сыграна, и это была великолепная свадьба, ибо Ирина привыкла к роскошным пиршествам, а ее отец платил беспрекословно. Притом им была нужна церковная свадьба, или, вернее, синагогальная, ни о чем ином не могло быть и речи, надо было, чтобы и Бог получил свою долю счастья, надо было отблагодарить Бога за то, что двое еврейских детей обрели друг друга и община заполучит их детей. Из детей сделают сионистов, и сионисты отправятся заселять Землю отцов, ибо Земле отцов нужно еще больше поселенцев, ибо Земля отцов расширила свои пределы.