— Естественно, тебе не приходит в голову, что я хочу лучше узнать своих детей или просто жить с ними. Возможно, ты нет, а вот Виолета, если бы я захотел, уехала бы со мной, если бы, повторяю, я этого захотел. Уехала бы без всяких сомнений, хотя она, бедняжка, очень любит вас с матерью и брата. Но если бы я попросил, она бы уехала, понимаешь? Ты вот кривишься, потому что тебе неприятен этот разговор, как и вообще правда. Тебе, да и твоей матери, неприятно, что я существую, что я хочу, чтобы одна из дочерей жила со мной. Думаешь, у меня нет дома, нет такого прелестного уголка, как этот? У меня тоже есть прелестный уголок. Виолета познакомится не просто с богачами, но с очаровательными веселыми людьми, благородными и тонкими натурами. Тебе никогда не приходило в голову, что у меня может быть прекрасная репутация и интересная жизнь, в которую твоя сестра замечательно впишется? Она будет вращаться в высшем обществе…

— Во-первых, Виолета никуда не поедет. Это во-первых. И потом, ты ее совсем не знаешь. С кем ты живешь? Ты живешь один или с кем-то?

Я подумала, что наконец-то узнаю то, о чем в нашем доме никогда не говорили. Возможно, тогда я не осознавала это так ясно и наверняка не формулировала так, как сейчас, но то, что я в пятнадцать лет задумывалась о подобных вещах, это точно. Я была уверена, что где-нибудь у отца есть женщина — на Кубе или в Мадриде, — которая следит за его одеждой, с которой можно пойти в театр или поужинать, скорее всего, привлекательная или даже красивая. Но я не знала, как продолжить разговор, какие задать вопросы, чтобы получить нужную информацию, а потому брякнула наобум:

— Если ты живешь не с мамой, а с какой-то другой женщиной, мама может с тобой развестись, если захочет. Ведь это ты ушел из дома, ты нас бросил, хотя должен был остаться. Если ты нас так любил, почему же не остался?

— А ты упрямая, красавица. Упрямая и злая, хуже матери. Я был влюблен в твою маму и надеялся, что она тоже меня полюбит. Я ведь не негодяй какой-нибудь…

— А кто говорит, что ты негодяй? Если только ты сам. Так о чем ты хотел побеседовать?

— Думаешь, я просто провожу здесь лето? Ведь ты именно так думаешь, будто я приехал сюда на лето, разве нет?

— И думаю, и не думаю. По правде говоря, я не понимаю, чего ты хочешь. А хотя бы и проводишь, почему нет?

— А знаешь, что в вас во всех, особенно в тебе и твоей матери, да и в тете Лусии, в ней тоже, по-настоящему отвратительно? Наверное, никто никогда не говорил вам об этом — вы чистюли, и это противно. Думаешь, твоя мать не выносила меня, потому что я самый заурядный или потому что она по-прежнему любила Габриэля? Вовсе нет. Она не выносила меня, потому что я был не такой, как они, — парочка эксцентричных абсолютно бесполезных чистюль. Одна выращивает кур и рисует, другая уезжает на лето в Рейкьявик — две сумасшедшие, презирающие всех, кто на них не похож У меня нет ни такого шика, ни такой гордости, и я не настолько самонадеян. Любой другой подал бы в суд и выиграл дело, учти это, красавица. Да я и сейчас, прямо сейчас, если бы захотел, мог остаться тут жить, ведь мы с твоей матерью по-прежнему женаты, просто до сих пор я был на Кубе. Разве не это вы говорили в Сан-Романе? У меня там были дела, а теперь я их оставил и вернулся, чтобы жить с женой и детьми. А еще, если бы захотел, я мог бы заставить твою мать спать со мной, да, я имею на это право, ведь между нами ничего не произошло. Просто я был настолько деликатен, что оставил ее в покое, с моей стороны это была именно деликатность, я не обязан был этого делать. И если я прямо сейчас войду в дом и останусь в нем жить, что произойдет? А если Виолета хочет, если только она не против, она могла бы прямо сейчас отправиться в путешествие со своим отцом и осталась бы очень довольна. Конечно, вы всё держали в секрете, ведь куда проще всем говорить в школе: «Мой отец на Кубе и никогда сюда не приезжает». Ну вот, теперь я приехал. Или ты думаешь, я не понимаю, что происходит в этом доме? Я очень хорошо все понимаю. В этом доме командуете вы, твоя мать и ты, и вертите остальными как хотите. Мужчины вам тут не нужны, потому что вы чистюли. Вы их прогоняете, как ты только что прогнала своих друзей. И не говори, будто ты сделала это потому, что хотела меня выслушать. Ты сделала бы то же самое, если бы вдруг решила не ходить гулять, как вы договаривались. Но учти, вы обе рискуете попасть под поезд, который мчится на всех парах. Знаешь, что это за поезд? Это Виолета мчится к вам на поезде времени. Вы думаете, так будет всегда и прелестная девочка всегда будет молча вам подчиняться. Думаете, она захочет остаться здесь и позволит вам найти ей жениха, какого-нибудь покладистого паренька, незнатного или менее знатного, чем вы, который займется курами и картошкой и не станет ни о чем рассуждать, ослепленный великосветскими манерами и тщеславием одиноких женщин, ни в ком, кроме себя, не нуждающихся. Но Виолета похожа на меня, не на вас, она любит жизнь, путешествия, ей интересны другие люди, другие места, чудеснее этих, с ней случаются разные вещи, о которых она вам никогда не рассказывает. Ты знала об этом? Через какое-то время Виолета станет красавицей, ей захочется вращаться в обществе, покупать красивые туфли и сумки, тратить деньги, быть любимой, и тогда вы с матерью ее раздавите. Вы заставите ее поверить, что то, чего она хочет, недостойно, а все достойное и замечательное заключено здесь, в этом дурацком претенциозном месте, запертом вами на ключ. Я все это прекрасно понимал, хотя никто мне ничего не рассказывал. Этим летом я сказал себе: «Поеду посмотрю, прав я или нет». И стоило мне вас увидеть, как я понял: да, я прав, абсолютно прав. Только у вас, пожалуй, ничего не выйдет, а если и выйдет, то лишь в том случае, если я не захочу ничего предпринимать. Знаешь, что мне вчера сказала Виолета? «Увези меня отсюда, папа, я тут задыхаюсь, я никогда не стану взрослой, эти двое не дают мне взрослеть, хотят, чтобы я оставалась маленькой, они этого не говорят, но я знаю, они хотят именно этого», — вот что она сказала. Ты знаешь — ты ведь сообразительная, — что Виолета сильно изменилась за столь короткий срок только благодаря тому, что в свободное время беседовала со своим отцом. Тебе не нужно ничего объяснять, ты сама все понимаешь, возможно, ты даже умнее своей матери и, уж конечно, гораздо нетерпимее. Ты точно никому не позволишь взрослеть, потому что если они повзрослеют и уедут, что будет с тобой, красавица? Тебе не с кем будет поговорить. Знаешь, ты еще очень молода, о многом пока не думала, и это понятно, что не думала, только чувствовала. Ты ощущала свое инстинктивное стремление парализовать чужую волю, но не могла выразить его словами, а теперь, когда я делаю это за тебя, ты понимаешь, что это правда, и бледнеешь, ты совсем бледная. Ты не знаешь ни как опровергнуть мои слова, ни как прогнать меня, ни как выбросить из головы то, что я сказал, — вот что ужасно, а вовсе не я, на моем месте мог быть кто угодно, но смысл сказанного от этого не меняется. И смысл этот ужасен не только для Виолеты, но и для тебя, так как ты тоже начинаешь понимать, что я все-таки не чудовище. Твоя мать не воплощение добра, а я не воплощение зла, в нас обоих есть и хорошее, и плохое. Что ты на это скажешь, ну что? В одном я уверен: ты уже не забудешь то, что услышала. Возможно, ты поговоришь об этом с матерью, или с сестрой, или же ни с кем не станешь говорить, но я абсолютно уверен, что ты не забудешь ни единого слова. Я знаю, что с сегодняшнего дня ты будешь в открытую ненавидеть меня, потому что я сказал тебе правду. И не думай, будто я дьявол или голос зла, нашептывающий на ухо, ничего подобного. Может быть, то, что я сказал, я сказал чересчур грубо, но это правда, почти все правда. И не обижайся на меня за то, что я твой отец. Я ведь сказал это для твоего блага и чтобы ты меня не забывала.

Помню, в конце он заговорил очень быстро. Я ощущала одновременно его неистовство и поспешность, будто ему нужно было уйти — и он действительно через несколько дней уехал, — но он не хотел уходить, не оскорбив нас; будто, желая вымотать нам душу, он вынужден был делать над своей ленивой натурой усилие из опасения, что больше никогда не сможет это повторить; будто знал, что через год или два никто уже не сможет говорить мне о маме с таким презрением. Возможно, собственная горячность пугала его, а возможно, страх, который он испытал при виде моей бледности, сделал его еще более жестоким. Во всяком случае, таковы были мои первые ощущения, хотя и неосознанные, когда он замолчал и направился к мосту, а я осталась сидеть на скамье. Я чувствовала себя жестоко оскорбленной. Думаю, даже если бы он меня побил, я не пребывала бы в таком смятении и не питала к нему такой ненависти — я ненавидела его за то, что он грубо влез в нашу жизнь и заставил себя выслушать. Весь день до вечера я ходила кругами, раздувая в себе это чувство, хотя оно было самым незначительным из всего случившегося. Не в состоянии ни на чем сосредоточиться, я бродила вокруг дома или по усыпанным гравием дорожкам в парке тети Лусии, чтобы меня не увидели из окон. Голодная, злая как собака — такой меня застал летний вечер и обнаружила мама. Она не волновалась, когда я не пришла обедать, поскольку я собиралась на прогулку с Оскаром и его компанией, но увидев мое осунувшееся лицо, подумала, что произошло какое-то несчастье.