Я сказал: — Вижу, что в глубине луга у оврага Священников что-то шевелится, посмотри сама, Розария, может, ты получше разглядишь.

Розальма стояла у окна, глаз у нее распух и был завязан. Я тебе говорил, что этой игрой нельзя злоупотреблять, ты же почти ослепла. Нет, я вижу цветы, сказала она, — маки и маргаритки самых разных цветов, клевер и дрок. Да нет, сказал я, что-то там шевелится, в конце луга у оврага Священников.

Знаешь, я все вижу точно в тумане. Но, верно, что-то шевелится там у края луга, похоже, что это

Значит, я не ошибся. А она добавила: — Я вижу башню с белым американским флагом и ствол орудия.

Ты говоришь так, Розальма, словно это самая обычная вещь — американский танк с наведенным орудием.

Я закрываю глаза — теперь уже больше ничего не видно, но воздух продолжает дрожать. Может, мне только кажется, что это американский танк, и он существует только в моем воображении? Джузеппе, дружище, учти:

у воображения нет двигателя. Значит, это и в самом деле американский танк с башней и орудием! А Розария в ответ: — Вполне естественно, раз это танк, у него должно быть орудие.

Вот это-то меня и пугает. А она: — Вечно ты обращаешь внимание на частности, оставь в покое орудие.

Легко сказать, оставь в покое орудие. Не думай об этом, танк — вещь преходящая и проходящая, смотри, он уже удаляется. Ну хорошо, удаляется, сказал я, но хотелось бы знать, что удаляется — танк или мираж?

Джузеппе, дружище, это американский «шерман» с мощным дизельным двигателем. Мираж не движется по полям и не весит десятки тонн, — видишь следы гусениц? Это следы гусениц американского танка.

Но тогда какой сейчас год? Не вернулись ли мы во времена войны, когда здесь вела наступление американская Пятая армия? Мы думаем, что война кончилась, а между тем повсюду полно солдат и вот-вот начнут падать бомбы, как в те годы, когда по небу Италии плыли «летающие крепости». Чувствуешь, Розальма, как дрожит воздух? Я ничего не чувствую. Не чувствуешь, как он дрожит? А ты дай воздуху подрожать, пусть себе дрожит.

Но как ты объяснишь тогда этот американский танк, который я вижу у края луга? Скажи, Розина, бывает, что иной раз глаза вдруг утрачивают свою зоркость? Как мне понравилась игра «в глаз», отвечала она. Почему бы нам ее не повторить? Она подошла поближе и посмотрела на меня, широко раскрыв здоровый глаз. Повторим завтра, сказал я, мы и так слишком увлеклись этой игрой. Понимаю, значит, ты меня больше не любишь. Словом, разговор перешел на

Подожди, пока исчезнет этот танк, тогда и поговорим. А она сказала: не волнуйся, он уже далеко. Попробуй не волноваться, сказал я. Если это не воображение и не мираж, то что здесь нужно американскому танку? Слышала я, что это солдат, погибший во время наступления. Но если он погиб, то как же он управляет танком? Я неточно выразилась, это его душа не может найти себе покоя и возвращается в прежние места — так часто случается с душами покойников. Ну хорошо, души покойников, но я никогда не слышал, чтобы душа тащила за собой многотонный танк! А может, это душа особого свойства, сказала Розальма. Не знаю, но, по-моему, все души усопших одинаковы. И потом, этот танк, сказал я, принадлежит американской армии, иными словами, его, значит, украли.

Я не возражаю, если беспокойная душа иной раз надевает форму американского солдата, но чтоб она тащила за собой целый танк! Наверно, она не может без этого танка обойтись, сказала Розинда. Где же душа берет бензин для танка? Его понадобится не один литр или галлон, как говорят американцы. Притом даже не бензина, а нефти.

Словом, не понимаю, где достает нефть эта пропащая душа американского солдата. Ты даже не представляешь себе, Розальма, сколько танк потребляет нефти. Гораздо больше, чем самолет. Но заметь: должно быть, он не злой, сказала Розальма. Ни разу не выстрелил и ни одного владельца автоколонки не ограбил. Лишь однажды передавил картофель на поле — верно, сбился с пути. Он погиб, продолжала Розальма, во время наступления у края луга, там, где ты его и увидел. А если его тянет на прежнее место, то ведь от этого никому нет вреда, ну кроме крестьянина, у которого картофель пропал. И каждый раз он тащит за собой танк? А ты бы хотел, чтобы он тащился пешком?

Но где он достает нефть? — спросил я. Вот этого я никак не могу понять, нефть стоит очень дорого. Кто ему дает деньги?

Оставь его в покое, сказала Розальма, ведь он вместе с танком удаляется от луга, поросшего цветами. Да, но однажды он может рассердиться и открыть огонь из орудия; не сообщить ли о нем командованию итальянской армии? А Розальма сказала: — Лучше с ним не связываться, с этим командованием.

Ну хорошо, но однажды в припадке ярости он может и побоище учинить. Этот солдат, сказал я, эта пропащая душа, которая носится на танке, не думай, что он приехал издалека так просто, без всякой цели. Скорее всего, его кто-нибудь послал, и тогда с ним шутки плохи.

А по-моему, сказала Розальма, он приехал в Италию, чтобы повидать места прежних боев, так поступают многие американские туристы. Но я, Розальма, никогда не слыхал, чтобы они тащили с собой танк. А ты поступай, как я, сказала она, я уже об этом забыла. А раз забыла, значит, этого и не было.

Я смотрю из окна на луг. Солнце почти совсем зашло, смолк посвист дрозда, смолк и грохот танка. Розальба говорит: — Лучше ты о нем больше не упоминай, об этом танке. Хорошо, я не буду больше упоминать об этом танке, в котором сидит пропащая душа американского солдата. Однако ты опять упомянул. Клянусь, больше ни слова не скажу об этом танке с башней и орудием, я о нем уже забыл, как о пропащей душе американского солдата.

Что от меня нужно этому старику, который идет за мной точно собака, и если я поворачиваю влево, он тоже поворачивает влево! Если я иду прямо вперед, он тоже идет прямо вперед, идет за мной и ни о чем не спрашивает — просто, куда направляюсь я, туда направляется и он. Что ему от меня нужно? Послушай, я — бродяга, я иду куда глаза глядят, сворачиваю наобум, то влево, то вправо, а могу и вернуться назад. Зачем же ты неотступно идешь за мной? Послушай, я брожу без всякой цели, и если ты будешь идти за мной, то в конце концов вернешься на прежнее место.

Старик тенью продолжает идти за мной, вдруг обгоняет меня и шагает впереди, точно желая предугадать, куда я направляюсь. Но часто ошибается, потому что он сворачивает влево, а я вправо.

так я сказал. И делаю то, что руки прикажут, а иной раз они приказывают ужасные вещи. Поостерегись моих рук, так будет лучше. Он что-то пробормотал. Что он бормочет, этот старик, что ему нужно? Что тебе нужно? Я не смотрю ему в лицо, не хочу его видеть; когда он обгоняет меня, закрываю глаза. Начинаю прихрамывать, чтобы посмотреть, что он станет делать. Ничего! У меня одна нога короче другой, колено онемело, мне тяжело дается каждый шаг. Я хромой, с вашего позволения.

Теперь старик идет со мною рядом и вдруг дает мне подножку. Это мне совсем не нравится — подножка хромому! Почему ты мне дал подножку? Он без конца кашлял, чихал. Плевался, снова чихал, чесал спину, поддавал ногой камешки. Снова дал мне подножку.

Мы были одни, я и он. По этой дороге могли проехать машины и велосипеды и поднять целые тучи пыли, если б на дороге лежала пыль, но они не проезжали и потому ничего не поднимали. Мог пойти дождь, и пыль намокла бы, капли прибили бы пыль, и она превратилась бы в грязное месиво. Мои ботинки и ботинки старика стали бы утопать в грязи, и, в конце концов, мы начали бы шлепать по грязным лужам. Тогда я сказал бы: в мой ботинок набилась грязь. Но дождя не было, не было даже намека на дождь, облака рассеялись, и небо было чистым и безмолвным.