Молоко стекало очень медленно. Что случилось, оно кончается? — сказал я. Видно, оно иссякает, не может же оно течь вечно. Ты это знал, знаю, всегда знал, сказала она. Потому я тебе и твердил: пей пиво, пей больше пива, так поступают все кормящие матери, они в подпитии с утра до вечера. Пиво я не люблю, ну хорошо, не любишь, так ты из-за этого хочешь меня, Розальма, на тот свет отправить. Оно слишком горькое на вкус. Я принесу тебе любое пиво, сказал я, какое захочешь, швейцарское, голландское, датское, немецкое, английское, черное или светлое, итальянское тоже ничего.

Я пью молоко и ем сыр, сказала она, они тоже полезны, а пиво я терпеть не могу. Запомни, сказал я:

А сто лет это немало, целый век, милая. Для меня, так даже слишком много, сказала она, я проживу, пока ноги носят, а потом можно и на тот свет отправляться. Хорошо, говорю, можешь отправляться, но подожди минутку, выпей сначала пива, чем больше ты его выпьешь, тем лучше будет для нас обоих. Я люблю вино, сказала она. Тогда закрой глаза и выпей пиво одним глотком, представив себе, что это вино.

Иной раз, сказала она, когда луна на ущербе, молоко в груди иссякает, прекращается, а при полнолунии снова начинает течь, только вот ждать придется до будущего месяца. За месяц я, с твоего позволения, сказал я, успею испустить дух. Ложись в постель, сказала она. Что мы там будем делать? Ты же видишь, что я не в форме. Даже если я лягу в постель, ничего не получится. Что ж, тогда я не стану пить пиво, я его не люблю. Я принесу тебе, Розальма, целый ящик пива, заграничного, фирмы «Вюрер». Пиво мне противно. Ну, хорошо, я навсегда уйду в царство

только потому, что тебе, Розальма, не нравится пиво.

Она легла в постель и посмотрела на меня. Выходит, я плохо тебе объяснил — ну как еще тебе объяснить?! Нечего мне объяснять, сказала она, либо ты ляжешь в постель, либо я не стану пить пиво, оно мне противно.

Медленно иду по дороге в дом к Розине в Казале Аббручато. Я медленно возвращаюсь в Казале Аббручато по пыльной дороге. Правой рукой веду велосипед, у него лопнула шина. Наверно, я налетел на гвоздь — такое часто случается, правда, со мной ни разу не бывало за долгие годы езды на велосипеде. Джузеппе, дружище, это был не случайный гвоздь, его кто-то подложил, чтобы ты шел пешком.

Закрываю глаза и иду с закрытыми глазами, притворяюсь, будто насвистываю, смотрю вверх, на небо. Оставь пока небо в покое, Джузеппе. Там, у поворота дороги, в зарослях олеандров прячется человек, который...

Тебе придется как-то защищаться. Хорошо, попробую. Сую руку в карман, будто и у меня есть пистолет. Он постарается выстрелить первым, но я настороже и сам выстрелю первым, как это бывало в Чикаго во времена Аль Капоне, когда люди стреляли в упор прямо на улицах. Часы показывают двадцать минут четвертого, Розальма ждет меня, Я иду по пыльной дороге молчаливый и невесомый, словно порыв ветра, в надежде, что никто меня не заметит. Оказывается, есть человек, который, черт побери, хочет убрать меня, навсегда выбросить из этого мира. Вынимаю платок и вытираю пот, стекающий со лба. Но почему этот человек даже не шелохнется? Иду вперед, придерживая рукой руль велосипеда, спокойно, впрочем, не очень. Джузеппе, ты дрожишь? Это не я, а руль велосипеда дрожит. Тогда чего же ты ждешь, его надо сменить. А если сменишь еще и раму, колеса и цепь, велосипед станет как новый.

Теперь я вижу, как он шевелится в листве, стоп, приближается ко мне. Во рту у него сигарета, и табачный дым сливается с дорожной пылью. Одно кольцо дыма, второе кольцо, он подходит, наклонив голову. В моей голове проносятся последние, предсмертные мысли.

Вот он приближается, затягиваясь сигаретой, из радиатора клубится дым. Вода внезапно закипела, и вылетела пробка. Сразу видно, что охлаждение плохо работает. Лучше воздушное охлаждение, как у «фольксвагена». Водяное охлаждение причиняло много неприятностей пулеметчикам уже в первую мировую войну. Тогда у пулеметов было водяное охлаждение, как у «фиата-14». Во время боев ствол пулемета перегревался, вода начинала кипеть и быстро испарялась. Зимой происходило обратное — вода замерзала. Поневоле приходилось стрелять беспрерывно, иначе вода превращалась в лед и пулемет выходил из строя. Как вы уже заметили, у водяного охлаждения множество недостатков.

Берегись, Джузеппе, он почти рядом. Подожди, не стреляй. Дай ему подойти вплотную и потом выстрели ему прямо в лоб. Пуля в самую середину лба уложит его навзничь, лоб — его ахиллесова пята. Но постарайся не промахнуться, это может оказаться для тебя роковым. В любом случае еще до выстрела спрячься за ствол дерева или за фонарный столб. Да, но здесь нет ни деревьев, ни фонарей. Тебя волнует такой пустяк? Если их нет здесь, то они есть поблизости.

Поторопись, прячься скорее, иначе тебе влепят пулю промеж рогов. Знаешь, как погиб Гранеро? Ему всадили в глаз рог, а ведь ему было всего двадцать лет. Отец с матерью хотели, чтобы он учился играть на скрипке, а он хотел стать тореро. В Мадриде на бое быков он споткнулся, упал, и бык Маломук пронзил его насквозь рогом и перебросил через барьер.

Если ты не спрячешься, тебя ждет судьба Гранеро. На землю, падай на землю, посмотри, нет ли там водосточного люка, который укрыл бы тебя от пуль. Вот он пикирует на тебя. Не шевелись, может, он тебя не заметит. Слышишь свист? Это свистят моторы. Не двигайся, лежи неподвижно, может, он не различит тебя в луговой траве. Но тут нет ни травинки — сплошь сухая земля. Неважно, если ты будешь лежать неподвижно, он примет тебя за сухую землю, главное, чтобы он принял тебя за что-нибудь другое.

Помнишь, как было во время войны? Однажды тебя на неттунской дороге обстреляли из пулемета сначала американцы, потом немцы. Ты чудом уцелел. Вокруг валялись десятки убитых: мужчины, женщины, лошади; пуля угодила и в собаку, и она тоже валялась вместе с остальными мертвецами, вперив глаза в небо и высунув язык, и была самой мертвой из всех. Ты рискуешь кончить свои дни, как та собака, если сразу же не спрячешься.

Все ближе и ближе. Но ведь это вода. Дождь пошел. Тогда не теряй времени даром, раскрывай зонтик. Тебе стыдно раскрыть зонт? Тебя никто не видит, и потом — нет никаких причин стыдиться, должен же ты как-нибудь укрыться от дождя. А может, ты предпочитаешь схватить простуду? Но учти, простуда может легко обернуться воспалением легких. Согласен, сейчас воспаление легких лечат пенициллином, это больше не болезнь, которая вызывает ужас, но легкие всегда остаются легкими, не так ли? Спокойно раскрывай зонтик.

Снова все ближе и ближе, но теперь это приближается он. Смеется. Видно, я ему смешон. Я тоже начинаю смеяться, но в моем смехе слышится страх. Ощущаю на щеке его холодное дыхание, не хочу его ощущать. Закрываю глаза, снова их открываю и снова закрываю. Я ничего не вижу, но что за странный шум в ушах, Джузеппе, дружище, это стучит твое сердце. Вот и хорошо, раз стучит, значит, оно работает. Я открываю глаза, осматриваюсь вокруг — никого и ничего, тем лучше.

Снова пускаюсь в путь к Казале Аббручато. Не слышно щебета птиц в ветвях, не слышно даже стрекота цикад. Нет, слышно, это я ничего не слышу. Но как ты можешь не слышать цикад?! Так вот и не слышу. А ты постарайся услышать, они стрекочут очень громко. Убейте, ничего не слышу. Я слышу лишь звуки радио, передают

по второй программе. Концертино мне не по душе. Тебе ничто не по душе. Ты прав, мне ничто не по душе, стоп, но тогда позволь узнать, чего ты добиваешься?

Россанда смотрит на меня. Не понимаю, на что ты так пристально смотришь, говорю я. Смотрю на платок, которым ты обвязал шею. Я его надел только так, для красоты. Для красоты есть платки цветастые, шелковые или из цветной шерсти, говорит она, а это носовой платок, на нем пятна крови, покажи-ка. Ну и что ж, что пятна крови, — небольшой порез, совсем неглубокий.