«Мне только не нравятся его глаза, — говорила Анастасия Сергеевна мужу. — Какие-то они злые у него, недобрые. Смотрит как вепрь из камышей… И весь он какой-то очень грубый, колючий какой-то… Не знаю, чего Верка в нем нашла!»

Олег Петрович терпеть не мог бабьего, как он выражался, нытья и, раздражаясь, говорил: «Мужика она нашла! Здорового, сильного и неглупого мужика, за спиной которого всегда можно спрятаться, который защитить твою дочь сумеет… Ты видела его мускулы? Он любому шею может свернуть. А это не последнее дело в наш век. Да-да! Ты, я смотрю, вроде бы не о муже для дочери, а скорей о зятьке, о сыночке, так сказать, думаешь. А я тебе скажу: Тюхтин знает, что ему надо в жизни. А то, что он колючий, это тоже неплохо. В общем, хватит об этом! В конце концов, не нам с тобой решать, с кем жить Верочке…»

«Да кто ж говорит об этом! — возразила ему Анастасия Сергеевна. — Человек он, конечно, самостоятельный… Привыкнем, конечно… Был бы он с дочкою ласковым…»

«Ага! Так всю жизнь и проласкаться! Тю-тю-тюх… Чья это мордочка? А это чья мордочка? Так, что ли? Ласковый теленок двух маток сосет? Да? Мне как раз эта неласковость его по душе. А Верочке, будь спокойна, тоже полезно поучиться жестокости в жизни. Ей тоже не повредит это качество. Я что хочу сказать-то? Я хочу сказать, поверь моему чутью, Тюхтин как раз тот человек, который нужен Верочке, и она с ним будет счастлива».

«Дай бог, конечно», — говорила Анастасия Сергеевна, вспоминая, как с той же убежденностью говорил не так давно Олег Петрович и о Коле Бугоркове, когда они задумывались о будущем дочери.

Надо сказать, что Олег Петрович отличался удивительным свойством: он всегда и везде приветствовал все новое, будь то в политической, экономической или обыденной жизни. В институте остряки за глаза называли его «дежурным оптимистом», о чем Олег Петрович не знал. Хотя и был уверен, что в полной мере наделен природой, как он сам выражался, чувством нового, и был убежден, что любые перемены всегда означают торжество нового над отжившим свой век, одряхлевшим старым.

Так и Колю Бугоркова он легко отнес к категории отжившего старого, а Тюхтина причислил к новому, убеждая себя и всех живущих рядом с ним, что новое всегда лучше старого, стало быть, и Тюхтин лучше Бугоркова.

Ничего этого Коля Бугорков, конечно, не знал, хотя и сам бывал когда-то свидетелем некоторой вульгарности в рассуждениях Олега Петровича, не подозревая, что это невинное заблуждение может когда-нибудь обернуться против него самого.

Но в этот день все сомнения, которые мучили его недавно, казались ему навсегда канувшими в Лету. Он полагал, что прошло уже достаточно времени, чтобы Верочка Воркуева забыла все те неприятности, которые он причинил ей когда-то, и что, может быть, она и сама обо всем теперь думает иначе. «В конце-то концов, Верочка знает, что я ее люблю и готов хоть завтра жениться на ней… Это вообще какой-то дикий случай! Другая бы на ее месте… Все было бы наоборот! Так оно в основном и бывает в жизни! Какого дьявола! Надо быть решительней. Приду и скажу, что дальше так продолжаться не может, и, будь что будет, скажу Анастасии Сергеевне и Олегу Петровичу, что я… Но сначала, конечно, надо поговорить с Верочкой. Не станет же она теперь валять дурака! Нет! Все, конечно, улеглось в ее душе… Сгоряча злилась, а теперь, может быть, даже обрадуется, что пришел… Не подаст, конечно, виду, я знаю ее, — думал Коля Бугорков, не в силах сдерживать улыбки, — но будет рада… Она и не могла написать мне, я знаю про ее самолюбие! Если бы даже хотела — не могла! Как это я об этом раньше не подумал? Ждал, дурачок! Этого просто не могло быть. Как же я не понимал этого? Вот чудак!»

Весь день он настраивал себя на подвиг, а когда наступил вечер, выпросил у матери десять рублей до стипендии и, хорошо умывшись, причесавшись перед зеркалом, припудрив красный прыщик на лбу, несколько раз изобразив стальной холод в глазах, остался доволен собой и, предупредив, что поздно вернется, вышел из дому.

Солнце еще светило, хотя был уже восьмой час вечера. Громко чирикали воробьи, рассевшись на карнизах. Из открытых окон выносился на улицу голос футбольного комментатора, шумы далекого отсюда стадиона, на зеленом поле которого проходила в эти минуты игра и над которым или, во всяком случае, в направлении которого в полнеба темнела грозовая туча, уже ощутимая и здесь своей влажной прохладой и легкими пока, игривыми порывами ветра, поднимавшего пыль на тротуарах.

Вдруг среди сухих, запыленных к вечеру, жарко поблескивающих автомашин, проезжавших мимо автобусной остановки, проехала черная «Волга» е прозрачно-белыми дрожащими каплями на стеклах и крыше. Бугорков кожей ощутил молниевый удар в мрачнеющей с каждой минутой туче за посветлевшими и словно бы полинявшими домами. Но грома не услышал: из окон вырвался водопадный рев стадиона, на котором, видимо, кто-то кому-то забил гол.

Резко рванул холодный ветер и вместе с пылью понес сорванную с чьей-то головы летнюю шляпу, которая, однако, не была раздавлена под колесами, а, как живая, метнулась из-под автобуса и, подлетывая, покатилась по мостовой, удирая от хозяина.

Возле метро во мраке уже бушевал вихревой ветер, поднимая в воздух пыль и песчинки, клочья бумаги и черных голубей. Женщины прижимали к ногам подолы платьев, приседая и отворачиваясь от колючей мути смерче подобного ветра. Сверкали уже близкие молнии, и слышен был гром. Люди, успевшие вбежать в вестибюль станции до дождя, улыбались, и у всех было на лицах какое-то веселое и глупое удивление: «Вот так ветерок!;»

В Москве в эту весну уже гремели грозы, но не такие обложные, как эта. Сильный проливной дождь был очень нужен городу, с улиц которого еще не смыта зимняя, слоями копившаяся в заснеженных дворах и скверах вредоносная пыль.

Чем ближе подъезжал Коля Бугорков к местам, которые были чудесным образом отмечены в его сознании магнетическими какими-то свойствами, притягательной и радостно-пугающей силой, тем отчетливее чувствовал робость, которую надо было преодолеть, тем все меньше решительности оставалось в нем. Сила близкого Верочкиного присутствия так расслабляла его, а возможность встречи с ней так пугала, что даже глубоко под землей, в прорытом людьми туннеле, в котором мчал его сверкающий поезд, ему казалось, будто бы он уже попал на чужую территорию, нарушив границы чужих владений, куда ему давно был заказан путь.

А когда он поднялся на поверхность земли, увидел толпу у входа, пестрые зонтики и шумный ливень с молниями, он решил было вернуться домой, окончательно усомнившись в своих силах. Но толпа подвинула его к выходу, и он, протиснувшись, вышел за двери, под навес станции, в мокрую свежесть, остановившись рядом с падающим и разбивающимся у ног в белые брызги дождем — один на один с опустевшей площадью, в простор которой из-за мрачно-серой пелены вливалась и улица, отмеченная в его сознании как улица Верочки Воркуевой.

Бугоркову казалось, что каждую секунду его может окликнуть сама ли Верочка, Олег ли Петрович или Анастасия Сергеевна, очутившиеся рядом в толпе. И он боялся оглянуться. Из-за тяжелых, упругих дверей выходили под навес новые люди, которые, как ему казалось, с какой-то скрытой враждебностью косились на него.

Он и не предполагал, что эта поездка может обернуться таким паническим состоянием. Это состояние, видимо, усугублялось грозой, которая действовала на психику Коли Бугоркова как сознательная сила, запрещающая ему приблизиться к святая святых, к Верочкиному дому, стоявшему совсем близко, за площадью, за ревущим серым дождем.

Туча, а вместе с ней дождь, молнии и громы — все это отодвинулось, сползло с небес, а мутный, волочащийся за тучей шлейф тускло осветился изнутри зловещим желтым светом, который отразился в мокрых мостовых и словно бы окрасил воздух, пропитанный свежестью и запахом отгремевшей грозы. Но заря погасла, так и не расчистившись от мутных облаков, из которых тихо моросил легкий дождик.

Под этой моросью он подошел к дому и, пересилив страх, как во сне поднялся в лифте на пятый этаж и в полном отчаянии позвонил, не веря, что именно сейчас, сию минуту опять увидит рядом с собой Верочку, которая может открыть ему дверь…