Из зала ее почти не видно, потому что посадили ее: в глубине сцены, позади наших фигуранток в громадных, но потрепанных шляпах. Бутафор ставит перед ней пустой стакан с ложечкой, и она облокачивается на стол, уткнувшись по-детски круглым подбородком в грязную перчатку.

Это самая незаметная из обитательниц нашего пансиона. Она не болтает на сцене, не жалуется на свистящий сквозняк, который леденит ноги, у нее нет ни такого страждущего, яростного, молящего о еде взгляда, как у изголодавшейся малышки Мириам, ни такой лихорадочной жажды деятельности, как у Ванды Несушки, чуть не каждую минуту вынимающей из кармана рваный детский носочек или шерстяную кофточку, которую она украдкой принимается дошивать...

Довесок снова оказалась в забвении, и при этом у нее такой вид, словно она хочет сказать: «Наконец-то!» – и свернуться калачиком, как будто общее безразличие к ее судьбе избавляет ее от бремени жизни. Она еще менее разговорчива, чем прима-балерина, медлительная миланка, вся в оспинах, вся увешанная освященными медальонами и рожками-амулетами из коралла. Но миланка молчит из презрения к окружающим, она поглощена своими пуантами, своими антраша, всей своей тяжкой и лишенной грации акробатикой, от которой напрягаются ее мощные, как у матроса, мускулы.

Браг суетится на авансцене, совершенно не щадя сил.

– Везет же ему, вон как вспотел! – вздыхает малышка Мириам, чье лицо под слоем румян побледнело от холода.

Мим Браг потеет без всякого толку. Он выходит из себя, стараясь приобщить к своей вере, к своему вдохновению маленькую потаскушку в облезлых мехах, несносную болтунью, спесивую балерину. Он требует, безумец, чтобы Мириам, Ванда и итальянка делали вид, будто они захвачены сюжетом пантомимы:

– Я же сказал, черт возьми! Я же сказал вам, что именно в этот момент эти двое сцепятся! Когда рядом с вами сцепляются два парня, неужели вы сидите вот так? Шевелитесь же, черт возьми! Скажите: «Ах!», как если бы в баре началась драка и все шарахнулись, чтобы уберечь платья, вот так!..

После целого часа усилий, криков и приступов бешенства Браг отдыхает и вознаграждает себя, работая над главной сценой своей роли, той, где он читает письмо матери. Радость, удивление, затем ужас и, наконец, отчаяние выражаются на его рябом лице с такой пронзительной силой, такой возвышенной чрезмерностью, что Ванда перестает шить, Мириам – постукивать озябшими ногами, а итальянка, закутанная в серую шерстяную шаль, соизволяет выйти из-за кулисы, чтобы посмотреть, как плачет Браг. Этот ежедневный триумф невелик, но все же он сладок.

Но всякий раз эту волнующую минуту отравляет какое-то едва слышное кудахтанье, похожее на сдавленный смех. Тонкий слух Брага уловил эти звуки с первого дня.

На второй день он кричит:

– Это что за дуреха тут расхихикалась?

Ответа нет, а по унылым лицам «великих гетер» нельзя прочесть ничего. На третий день:

– А вот кто-то сейчас заработает на свою голову сорок су штрафа за нарушение порядка на репетиции, и я знаю, кто!..

Но Браг не знает...

И вот наступает четвертый день:

– Довесок, ты что, потешаешься надо мной? – взрывается Браг. – Вот, изводите себя, пытаетесь вложить в то, что вы делаете, хоть каплю... трагической жизни, простой и правдивой красоты, пытаетесь вырваться из рамок банальной пантомимы, и чего вы добьетесь? Рассмешите кого-нибудь вроде этого Довеска!

На сцене падает стул, из погребальной тьмы появляется дрожащий бледный Довесок и лепечет:

– Но, гос… господин Браг... я... не смеюсь... я плачу!

Прислонившись к стальной опоре, Довесок раскачивается, словно прикованный медвежонок, чтобы потереть напудренную спину о прохладный металл. Она прислушивается и наблюдает издалека, как в зале ассистент фокусника словно подносит ассистентке вкусную конфету, сложив два пальца так, будто между ними зажата бабочка:

– Теперь, дорогая, в моде плебисциты. Я счастлив объявить вам имя того, кто подавляющим большинством избран Принцем Смеха: наш веселый друг Саррак!

«Редингот сидит на нем не так хорошо, как на Раффоре, – размышляет Довесок. – А ведь даже на Раффоре было видно, что редингот с чужого плеча...»

Она сравнивает жемчужно-серый, слишком просторный редингот Саррака с атласным фиолетовым фраком ассистента. Этот последний сгибает руки и вздергивает плечо, чтобы не показывать, что рукава ему коротки. Когда он спиной к публике поднимается на сцену, то нервно поджимает бедра, распирающие потрепанные брюки...

Поздний вечер, всех гнетет чудовищная жара. Это не предвестье грозы, которое доводит до отчаяния, пока наконец не разразится грандиозным ливнем. Это августовская ночь, какие бывают после долгих дней и ночей без единого облачка на небе и без капли дождя. Это беспощадный летний зной, который постепенно добрался и до сумрачных кулис, и до затхлых подвалов «Эмпире-Паласа». Артисты уже ощутили его на себе. В театре больше не слышно ни криков, ни смеха: даже гримерные фигуранток с широко распахнутыми дверьми больше не гудят от скандалов, столь полезных усталым нервам. Все, от ассистентки фокусника до рабочих сцены, двигаются осторожно, словно потерпевшие кораблекрушение, которым надо беречь последние силы.

«Завтра утренник!» – думает Довесок. Она опускает голову, словно извозчичья лошадь, и невидящим взглядом смотрит на свои прохудившиеся атласные балетные туфли. Ее немного оживляет свежий аромат эфира и нюхательных солей. «Ах да, это для Элси, ей стало плохо. Вот уж повезло! Для нее вечер уже кончился...»

Четыре худенькие девочки в платьях из английского шитья одна за другой возникают на железной лесенке. Это молчаливое шествие словно магнитом притягивает девушку, она следует за ними, словно лунатик. Все тем же нетвердым шагом они вереницей выходят на сцену, поют невнятный куплет об играх маленьких девочек, одновременно вскидывают ноги, задирая детские юбочки, потом, пыхтя, возвращаются в кулису.

Прислонясь к железной балке, Довесок бессознательно, безнадежно выдыхает: «Как жарко!» И, услыхав это, одна из четырех «бэби» разражается нервным смехом, как будто Довесок сказала что-то смешное...

Летнее ревю, обреченное дожидаться первого сентября, находится в агонии. Бывают позорные вечера, когда две сотни зрителей, рассеянные по гулкому залу, смущенно переглядываются и исчезают еще до финального апофеоза. Иногда ревю воскресает – по субботам, дождливыми воскресеньями фойе наполняется благоухающей толпой.

Дирекция, предусмотрительная до цинизма, постепенно убрала с афиши всех дорогостоящих звезд: английский танцовщик пренебрег парижским летом; опереточное сопрано подвизается в Трувиле; за сто представлений истощились все запасы кандидаток в ассистентки фокусника. Саррак, известный на левом берегу Сены, надел редингот Раффора (который в свое время тоже заменил английского танцовщика) и на этом сильно поднял престиж своего имени, прежде совершенно неизвестного но ту сторону реки.

Только костюмы не обновляются, костюмы – и еще Довесок. Три года, с того дня, когда причудница сестра, балерина Русалка, бросила ее в «Эмпире-Паласе», Довесок служит в театре фигуранткой, участвует в ревю, пантомимах и балетах.

Случаю было угодно, чтобы директор обратил на нее внимание и даже счел нужным спросить:

– Это что за малышка?

– Ей платят три франка тридцать три сантима, – ответил распорядитель.

На следующий день потрясенный Довесок вместо своих пяти луидоров в месяц стал получать сто пятьдесят франков. За это она присутствует в театре бесконечное множество часов, которые проходят или в тупой праздности, или в работе, отупляющей хуже, чем праздность шествия, хоры, живые картины... Зима и лето проносятся над ней, не принося ей свободы, и усталость уже отметила отеками ее тяжелые юные веки. Она безответная, с большими покорными глазами, и у распорядителя, видно, есть основания называть ее то «украшением пансиона», то «недотепой из недотеп».