Он глядит в пылающий слюдяной квадратик и видит свою нищую молодость, когда талант метался в нем, словно изголодавшийся благородный зверь. Эта безалаберная молодость вспомнилась ему так живо, что в рассказе о ней его голос снова становится густым и тягучим, а фразы вновь обретают звучный синтаксис предместий, и он засовывает руки в карманы, зябко поводя плечами…

Этим неласковым зимним утром у нас нет ни мужества, ни устремленности в будущее. Ранний час, холод, мучительное пробуждение, какая-то внезапная лихорадка заставляют нас, ссутулившихся и оробевших, обратиться к самому безотрадному, самому унизительному, что было у нас в прошлом...

– Вот и я тоже, – вдруг произносит Браг. – Пожрать... Люди, у которых всегда была еда, не представляют, что это значит. Помню, одно время мне еще наливали в долг в одном бистро, а вот хлебца достать уже было негде. Выпиваю свой стакан красного, и от одной мысли, что в него можно бы обмакнуть корочку свежего хлеба, прямо плакать хочется...

– Вот и я тоже... – подхватывает красавица Бастьенна. – Когда я была совсем девчонка, лет в пятнадцать – шестнадцать, однажды утром, на уроке танцев, у меня случился приступ слабости от недоедания. Балетмейстерша спросила, не больна ли я, но я хорохорилась и ответила: «Это мой любовник утомил меня, мадам!» Любовник! Как будто я знала, что это такое! Она воздела руки к небу: «Ах! Дитя мое, недолго же вам хранить вашу царственную осанку! И что вам всем неймется, чего вам не хватает?» А не хватало мне только одного: большой тарелки горячего супа!..

Она говорит все это неторопливо, серьезно и рассудительно, словно читает по складам свои воспоминания. Красавица Бастьенна сидит расставив колени, в небрежной позе домашней хозяйки, приглядывающей за котелком. Свою «царственную осанку» и дерзкую улыбку она отбросила, словно сценический реквизит...

Умиротворяющий аккорд, гамма, сыгранная непослушными онемевшими пальцами, вызывают у нас легкую дрожь. Мне надо выйти из состояния зимней спячки, поднять склоненную на плечо голову, расцепить озябшие скрюченные руки... Я не спала. Как и мои товарищи, я очнулась от горьких дум. Голод, жажда... Это, должно быть, беспредельная, всепоглощающая пытка, она заполняет все твое время, не оставляет места для иных мучений. Она не дает думать, подменяя все образы мира видом тарелки с аппетитно пахнущей горячей едой. Из-за нее Надежда низводится до смиренной мечты о круглом хлебце в светящемся ореоле...

Браг встает первым. Грубоватые советы, неизбежные упреки, слетающие с его уст, создают вокруг нас привычный шум. Сколько уродливых слов ради одного прекрасного движения!.. Сколько проб и неудач претерпели лица трех мимов: с усилием созданная маска почти сразу же изглаживается! Ладони, призванные говорить, на мгновение обретшие красноречие, вдруг словно ломаются и бессильно падают, превращая нас в искалеченные статуи.

Ну и пусть. Трудно достичь цели, но все же она достижима. Слова, все менее и менее нужные, отделяются от нас, словно куски пустой породы. Наша задача тоньше и сложнее, чем у тех, кто декламирует александрийские стихи или обменивается быстрыми репликами в прозе, поэтому мы сразу же изгнали из наших диалогов слово, грубую преграду, отделяющую нас от молчания, молчания возвышенного, наделенного ритмом и прозрачностью, гордого тем, что оно способно выразить все и не признает никакой поддержки, никакой узды, кроме одной лишь Музыки...

– Гримерная номер семнадцать – это здесь?

– Благодарю, мадам. Когда входишь с улицы, в этом темном коридоре ничего не видать. Значит, мы с вами будем в одной гримерной?

– Верно, радости в этом мало, но я видала гримерные и похуже. Нет-нет, не беспокойтесь, этот сундук с костюмами я могу втащить и одна. И потом, сейчас подойдет муж, он беседует с господами из дирекции. Вы очень мило тут устроились, мадам. А, вот и ваша афиша! Я видела ее на улицах, пока шла с вокзала. Афиша во весь рост и в три цвета – это замечательно. Значит, вы выступаете с собачками-сыщиками?

– Ах, извините, я перепутала... Пантомима – это тоже очень интересно. Я дебютировала в пантомиме, до того как начала поднимать тяжести. Как вспомню! Я выходила в розовом фартучке с кармашками, в лаковых туфельках, – словом, в амплуа субретки. В пантомиме, по крайней мере, ничего себе не вывихнешь. Прикладываешь руку к сердцу, потом палец к углу рта, а потом вот так, ж это все означает: «Я люблю тебя!», а потом кланяешься... Так ведь? Но я сразу вышла замуж, и тут пошла серьезная работа!

– ...?

– Да, я поднимаю тяжести. По мне этого не скажешь, потому что я маленькая, правда? Я ввожу публику в заблуждение: вечером увидите сами. Мы известны публике как Ида и Гектор, слышали, наверное? Мы только что выступали в Марселе и в Лионе, по дороге из Туниса...

– Повезло? Что мы две недели выступали в Тунисе? Не вижу тут никакого везения. Мне больше нравится выступать в Марселе, или в Лионе, или же в Сент-Этьене... Гамбург – вот еще хороший город! Я не говорю о столицах, таких как Берлин или Вена, вот уж действительно, можно сказать, города, театры там первоклассные.

– ...?

– Конечно, мы повидали страну! Вы говорите это с такой завистью, что меня прямо смех берет! Я охотно уступила бы вам все эти путешествия и ничуть не пожалела бы!

– ...?

– Нет, не надоело, мне это вообще не нравится. У меня спокойный характер. У Гектора, моего мужа, – тоже. Но мы работаем номер вдвоем, и все, на что мы можем рассчитывать, – это три недели в одном и том же городе, ну, от силы месяц, хотя номер у нас очень хороший и подается умело: Гектор показывает чудеса гибкости, я поднимаю тяжести, а под конец мы с ним танцуем вальс-вихрь, это совсем новый танец, оригинальный... Что тут поделаешь? Приходится путешествовать, такая наша жизнь…

– ...?

– Нет, решительно, этот Тунис не дает вам покоя! Не понимаю, почему, театр там самый обыкновенный!

– ...!

– А, вы насчет осмотра города! И окрестностей? Если вас это интересует... Но от меня вы много не узнаете: я мало что видела.

– ...!

– О, я была тут, была там – всюду понемножку... Город довольно большой. Много арабов. Есть там такие лавочки, они называют их «сук», на крытых улицах, но они содержатся в большом беспорядке, там слишком тесно и внутри ужасная грязь. У меня всякий раз прямо руки чесались устроить там хорошую уборку и выбросить половину того, чем они торгуют: все эти истертые ковры, горшки с трещинами, – у них ведь все подержанное. А какие там дети, мадам! Куча детей, сидят прямо на земле, да еще полуголые! А мужчины какие. Представьте, мадам, они гуляют себе, никуда не спешат, с букетиком роз или фиалок в руке, а то и за ухом, как у испанских танцовщиц!.. И никого не стесняются!

– ...?

– За городом? Трудно сказать. Так же, как здесь. Поля, огороды. В хорошую погоду там приятно.

– ...?

– Какие растения? Экзо... тические? А, такие как в Монте-Карло? Да-да, пальмы там растут. И еще маленькие цветочки, не знаю, как называются. И еще там много репейника. Тамошние жители собирают цветы репейника и нанизывают их на длинные колючки: говорят, будто от них пахнет белой гвоздикой. А хоть бы и белой гвоздикой, мне все равно, у меня от крепких запахов голова болит.

– ...?

– Нет, больше я ничего не видела... А что вы хотите? У нас ведь работа, это для нас важнее всего. Утром я тренируюсь, потом делаю растирание, потом одеваюсь, и вот уже обедать пора... Выпьем кофе, почитаем газеты, а потом я берусь за иголку. Думаете, легко содержать в порядке мой и его гардероб, и нательное белье, и все остальное, не считая трико и платьев для сцены? Если где пятнышко или шов хоть чуть распоролся, я не потерплю этого, уж так я устроена. От Сент-Этьена до Туниса я сшила себе шесть рубашек и шесть пар панталон, и дошла бы до дюжины, если бы Гектору не взбрело в голову, что ему нужны фланелевые жилеты... А потом, надо еще наводить чистоту в гримерной, надо убирать комнату в гостинице, писать счета, отправлять деньги в банк. Я люблю аккуратность во всем.