Комаров рассказал: в тот, первый, раз к Юрию Бо­рисовичу приходили не двое, а трое — третий ос­тался на лестнице, это был Алексей, племянник; второй бандит должен был впустить его позже, чтобы не увидел дядя, но когда вышел к нему на площадку, умная дверь возьми да и захлопнись — поэтому-то на окрик «математика» никто не ответил.

Вот когда Юрию Борисовичу досталось боли — и прежние страдания показались ему пустяком. Тог­да было отвращение к чужим бандитским рукам, а теперь, когда руки оказались родными, стало уже нестерпимо больно — сердце ли болело, душа ли стонала, только невозможно стало ему жить (лю­бопытно, что когда становилось совсем невмоготу, он звонил в милицию Комарову, тот выходил к нему на бульвар, подсаживался на скамейку и как-то уговаривал, успокаивал. «Я его очень уважаю»,— объяснял мне Комаров).

Алеша был любимым племянником (и родители Юрия Борисовича его любили, он месяцами жил у них на даче), постоянно вокруг него вертелся: Юрий Борисович, физик-электронщик, многое умел и мог — разгадать любую схему, собрать что угодно, вплоть до телевизора — не находка ли это для мальчишки? Сколько возились они вместе с разного рода при­борами, сколько помогал ему дядя в школьных за­нятиях, да что говорить, свой мальчик, свой — и бандитский налет?

Любимый племянник — организатор и душа дела. Это он указал на квартиру дяди как на антиквар­ную. Пригож. Двуязычен: уста говорят самые спра­ведливые слова — да еще как убедительно! — а в душе... Но прежде чем говорить о душе, надо было бы ее разглядеть. Попробовать представить себе про­цесс ее формирования — все это очень трудно — разве что приблизительно, по каким-то эпизодам. Впрочем, эпизоды, как вы сейчас увидите, бывают красноречивы. И для нашей семейной темы очень важны.

Двоюродные братья Алексей и Михаил были дружны с детства и много общались, особенно летом на даче. И вот однажды соседка по даче после по­сещения ребят обнаружила пропажу денег: копе­ечная сумма, но ведь дело, понятно, не в сумме. Дол­го молчала старушка, стыдилась, не знала, как ска­зать об этом Наталье Федоровне, Алешиной матери,— и наконец передала через третьих лиц. Наталья Фе­доровна презрительно улыбнулась.

— Я дам ей рубль,— сказала она.

Не поняла она ничего или не захотела понять?

В тот же год мальчишки — им было тогда двенадцать-тринадцать — приволокли домой портфель, полный абрикосов, и весело объявили, что стащили у какого-то дядьки, который наверняка сам их украл и спрятал в кустах. «Выбросьте сейчас же!» — прикрикнула на них Наталья Федоровна, но ребя­та веселились, не послушались, абрикосы съели, а портфель торжественно сожгли на костре (я думаю, много чего горело в тот час вместе с портфелем, и уж во всяком случае заповедь «Не укради»). Опять На­талья Федоровна ничего не сказала — видите, го­воря об Алексее, мы все время вынуждены гово­рить о его матери.

Впрочем, все разбиравшиеся в этом деле счи­тают главной причиной зла именно ту атмосферу безнаказанности, которую создала она вокруг сына. Я думаю, что причина тут глубже. Взять тот же эпизод с портфелем и абрикосами (вот, кстати, был отличный случай для семейной педагогики) — при чем тут безнаказанность и кого нужно было наказывать? Требовалось всего лишь четко поста­вить нравственный барьер, показать свое отноше­ние к поступку. Дело не в том, что Наталья Федо­ровна не настояла на своем запрете, главное в том, что сказала-то она совсем не то, что нужно. Она ска­зала: «Выбросьте!», а нужно было: «Пойдите, поло­жите туда, где взяли: Это

не ваше ».

И так сказать, с таким негодованием, чтобы в сознании ребят вы- жглось бы на всю жизнь.

Наше обычное поучение ребенку: «Не бери, это чужое»,— неверный принцип и слабый довод, кото­рый очень легко обойти с помощью разных уверток. Первая попавшаяся: я не знал, что вещь чужая, я думал — ничья. Или: хозяину она не так уж и нуж­на, мне нужнее. Или: он с нею не умеет обращаться, а я умею (кстати, именно под этим девизом крал Алексей приборы и в школе, и в институте). Очень часто: вещь приобретена плохим человеком нечест­ным путем, отнять ее — святое дело. Да мало ли уловок придумывает наш лукавый ум, если ему чего- то очень хочется. Нет, единственно убедительное, разумное и действенное: не бери, это

не твое .

Пусть на дороге валяется, все равно —

не твое ,

не бери.

Ребятам никто так не сказал, и после портфеля они принесли икону, будто бы найденную на свалке. И пошло. По мере того как Алеша взрослел, доро­жали приносимые им вещи, тоже «случайно най­денные», пока не появились «одолженные прия­телями» «Волги» (Алексей угнал несколько машин) и, наконец, деньги для приобретения собственной. Трудно сказать, верила ли Наталья Федоровна раз­нообразным объяснениям сына — наверное, не столько верила, сколько жаждала верить, — только всякие разговоры на эту тему она обрывала жестко и немедленно.

Вообще по части «отрезать» и «оборвать» Наталья Федоровна была большой мастер. Когда однажды соседи, видевшие, как недостойно вел себя Алексей, тогда уже юноша, по отношению к своей подружке, сказали об этом Наталье Федоровне, та ответила кратко: «У нее есть мать». Всегда прав был Алеша, всегда находил в матери горячую защитницу. На­прасно соседи умоляли не стучать молотком у них над головой в четыре утра и не работать с газовой горелкой — открытый огонь в деревянном доме! От­каз. Зато когда дом загорелся, Наталья Федоровна была искренне возмущена соседями — зачем вызва­ли пожарных, подняли ненужный шум, если ничего страшного не произошло. Ничего страшного дейст­вительно не произошло, но лишь потому, что до при­езда пожарных люди, сбежавшиеся на пожар, вы­строились цепью к колодцу и бочкам с водой, пере­давая друг другу ведра.

Всегда был прав Алеша, никто не должен был ему перечить, «Алеша так хочет» — превратилось в де­виз жизни. Лидером преступной группы он стал легко, потому что был смел и удачлив. И умел, раз­говаривая с сообщниками, выворачивать жизнь на­изнанку. Сообразительный, острый на язык, он об­личал недостатки, чрезвычайно тем к себе распо­лагая. Но если нужно было, примешивал к своим обличениям ложь в любой необходимой ему дози­ровке.

Нож, который вонзил в спину дяди любимый племянниц, был еще и отравленный. Юрий Бори­сович прочел в материалах дела, что он богач, что в войну он дезертировал, мародерствовал, выменивал золото и антиквариат у тех, кто умирал с голоду, словом, наживался на народной беде. Их, Алешу с матерью, он-де тоже обобрал, вот что рассказы­вал он своим сообщникам; эти минуты были для Юрия Борисовича самыми трудными. Алексей знал и не мог не знать, что в войну его дядя был студентом физ­фака, что в армию его не взяли из-за костного тубер­кулеза. Нет, ошибся племянник в другом: в дядиной квартире не было антиквариата, были старые вещи, дорогие только их владельцу.

Страшно сказать, но и не сказать было нельзя: ничего, совсем ничего не дала сыну Наталья Федоров­на, ничего доброго не выстроила в его душе, ника­ких нравственных основ не заложила и запретов не воздвигла. Свою материнскую обязанность она

видела

только в одном — защищать.

Стократ воспетое материнское сердце, что мо­жет быть прекраснее в своем бескорыстии и нрав­ственной силе — но мало ли мы знаем трагедий, при­чиной которых было именно оно? Материнская лю­бовь, возвышенное, святое чувство — но кто подсчи­тал, сколько бед вместе с тем оно принесло? Баналь­ные рассуждения, не правда ли? Но давно уже ска­зано, что банальнейшее дело на свете — сама жизнь. И нет, кстати, ничего труднее, как ухватить, по­нять, проанализировать банальность — между тем она, повседневная, неизбежная, может быть, более всего нуждается в понимании и анализе. Материн­ская тревога и жалость, они каждый раз жгутся за­ново — и заново совершают ошибки; если ошибки одни и те же, от этого никому не легче.

Итак, приглядимся к такой банальности, как материнская любовь. Любопытный разговор возник у меня однажды с известным биологом В. Я. Алек­сандровым. Говоря о том, как много утратил человек из того, что изначально было дано ему природой, ученый привел в пример именно отношение к потом­ству. Ведь действительно, зверь или птица заботятся о детеныше лишь до тех пор, пока их заботы ему необходимы, и кошка, которая только что от ушек до хвоста облизывала своего котенка, не узнает его, встретив через год где-нибудь на крыше; птица, ко­торая только что, яростно распластав крылья, за­щищала птенца — во что бы то ни стало, пусть це­ной своей жизни! — через год едва ли глянет на него, случайно севши рядом на ветку. А вот наша родительская любовь, именно такая, готовая за­щищать во что бы то ни стало, на разумном пороге не останавливается (и не замечает, что ребенок обыч­но давно уже яростно не хочет, чтобы его облизывали от ушек до хвоста), не понимает, когда пора из безоглядно птичьей стать человеческой, которая тоже защищает, но уже по-другому.