«В девятнадцать лет я собрал армию по собственному почину и на свой собственный счет. С помощью ее я восстановил республику… В благодарность за это сенат издал почетные декреты и принял меня в свои ряды… и поручил мне вместе с консулами Г. Пансой и А. Гирцием заботиться о благополучии государства… Когда оба консула умерли… народ назначил меня на их место и наименовал триумвиром для устройства республики».
Даже в политике редко встретишь столь беззастенчивую ложь. Октавиан действительно удостоился декретов сената, но за борьбу с Антонием. После этого он объединился с Антонием против сената и пошел на Рим. «Народ назначил меня на их место и наименовал триумвиром для устройства республики». Ну нет. Триумвиром его никто не назначал. Читаем далее.
«Я изгнал убийц моего отца, наказывая их преступления с помощью правильных судебных приговоров». Мы едва верим глазам — это написано о проскрипциях! Да, да. Это они были «правильными судебными приговорами»! Далее. «Победивши, я прощал сограждан»(!). И венец всего — установление принципата:
«В консульство М. Марцелла и Л. Аррунция, когда сенат и народ просили меня принять неограниченную власть, я ее не принял… В мое шестое и седьмое консульство, когда я покончил с междоусобными войнами и когда граждане по общему согласию предлагали мне верховную власть, я передал управление республикой в руки сената и народа… С этой минуты я никогда не брал власти более той, что была у моих коллег».
Думаю, не было ребенка в империи, который поверил бы этой лжи!
Перед нами отнюдь не исповедь раскаявшегося грешника, а искусно составленная, лицемерная, насквозь лживая прокламация прожженного политика.
Итак, преображение Августа остается неразрешимой тайной. Быть может, принцепс был подобен герою Достоевского и решил построить здание всеобщего счастья на крови тысяч замученных? Быть может, он решил загладить все преступления тысячью добрых дел и утешался мыслью, что действовал не для себя, а для общего блага? Или все-таки было обращение? Август был человек очень скрытный, лицемерный и лживый. Он никогда ни перед кем не обнажал свою душу. В сущности подданные знали об этом внешне таком простом и доступном человеке не больше, чем если бы он жил в отгороженном от мира замке. И все-таки нам известно, что его терзали жестокие муки совести. Невозможно себе представить, чтобы этот холодный, скрытный человек выставлял свои страдания напоказ, как Филипп Македонский или у нас Иван Грозный. Но он не сумел совсем укрыться от посторонних глаз. Мы знаем, что его мучили какие-то ужасные сны. После одного из них он, властитель мира, стал в определенный день выходить в рубище и с протянутой рукой просить у подданных подаяния. Такова была добровольная епитимья, которую он на себя наложил. Он нашел сына Цицерона и осыпал его милостями. Август был суеверен, и, быть может, верил гораздо глубже, чем принято считать. Он смертельно боялся грозы, видя в ней гнев Юпитера. Но ждал ли он всю жизнь, как пушкинский Борис Годунов, «небесный гром и горе»? Во всяком случае, они на него обрушились.
Он был удивительно удачливый правитель. Он был не только мудр, ему повсюду сопутствовало счастье. Но «насколько божественный Август был счастлив в государственных, настолько же был несчастлив в семейных обстоятельствах», — говорит Тацит (Ann., III, 24). Действительно. Вся семейная жизнь Августа представляется цепью тяжких несчастий. Кажется, что читаешь мрачную древнегреческую трагедию и слышишь тяжкую поступь Немезиды.
Август был женат трижды. Двадцати пяти лет, будучи женат на своей второй жене Скрибонии, он увидал Ливию. По-видимому, он влюбился с такой силой, что забыл все законы, установления и просто приличия. Он решил развестись со своей беременной женой и добился развода Ливии, которая тоже ждала ребенка. «Пленившись ее красотой, Цезарь (то есть Август. — Т. Б.) отнял ее у мужа и действовал при этом с такой поспешностью, что, не выждав срок ее родов, ввел ее к себе в дом беременной» (Tac. Ann., V, I). Ливии только что минуло 19 лет. То была красавица с холодным бесстрастным лицом и железной волей. С юности на их семью обрушилась вся тяжесть гражданской войны. Ее муж бежал из Рима. Ливия его сопровождала. Они прятались по лесам и чащам, и Ливия ни на минуту не спускала с рук только что родившегося у нее младенца. Не раз их жизнь висела на волоске, убийцы были совсем близко, они прятались и буквально слышали дыхание преследователей, и вдруг ребенок поднимал жалобный плач. Однажды они бежали прямо через горящий лес. Ливия крепко прижимала к груди ребенка, стараясь уберечь его от огня. Пламя опалило ей волосы и одежду (Suet. Aug., 6).
И вот теперь эта гонимая женщина стала царицей всего тогдашнего мира. По отзывам современников, она была очень умна, скрытна и хитра. В семье ее называли хитроумным Одиссеем в юбке. Сам Август советовался с ней в трудных случаях. И она, говорит Тацит, была «хорошей помощницей в хитроумных замыслах мужу и в притворстве сыну». Притворяться она умела как никто. Август так страшился ее слишком острого ума, что в важных случаях говорил с ней по записке, боясь сказать что-нибудь лишнее (Suet. Aug., 84; Cal., 23; Tac. Ann., V, l). Ливия никогда не перечила Августу и всегда знала, как ему угодить. Он был неверным мужем и имел постоянные связи на стороне. Ливия не только не устраивала ему сцен ревности, но сама подыскивала ему хорошеньких любовниц (Suet. Aug., 71). Для нее важно было одно — любой ценой остаться женой принцепса. И она этого достигла. Непостоянный Август никогда даже не помышлял о том, чтобы расстаться с Ливией. Постепенно она забирала все больше и больше власти. С каждым годом ее влияние на принцепса усиливалось.
Эту женщину, внешне столь царственно красивую и приветливую, современники считали злым гением дома Августа. Говорили, что она рассорила принцепса с семьей, что постепенно клеветой и ядом она устранила всех претендентов на престол, расчистив путь своему родному сыну Тиберию, тому, которого она пронесла через огонь в младенчестве. Тацит говорит, что она ненавидела всех отпрысков Августа, но умела казаться ласковой и внимательной. «Ниспровергнув тайными происками своих пасынков и падчериц, она проявляла показное сострадание» (Ann., IV, 71). Сына же Тиберия она любила страстно, безумно.
У Ливии и Августа детей не было. Единственным его ребенком была дочь Юлия. Как раз после ее рождения он официально развелся с ее матерью. Все, кого принцепс прочил в наследники, таинственным образом умирали. Сначала он хотел оставить престол любимому племяннику Марцеллу, но тот умер 20 лет от роду. Тогда Август остановил свой взор на сыновьях Юлии, своих внуках. Их было пятеро — трое мальчиков и две девочки. Сначала он назначил наследником старшего, но тот скоропостижно скончался. Он приблизил к себе второго, но и тот умер, едва переступив двадцатилетний рубеж. Не казалось ли тогда убитому горем принцепсу, что боги карают его за старые грехи? Тогда наконец осиротевший император выполнил желание Ливии и решил отдать власть ее сыну Тиберию.
Но беды Августа на этом не кончились. Если все его любимцы умирали юными и цветущими, то оставшиеся в живых родичи наносили ему удар за ударом. Август, заботясь о духовном здоровье государства, издал законы против безнравственности. И кто же стал их первой жертвой? Юлия, его единственная дочь! Отец вынужден был сослать ее на остров. Но вскоре за ней последовала и внучка. Последний же оставшийся в живых внук был так зол и дик, что дед и его отправил в изгнание. Принцепс, говорят, был в отчаянии. Он не мог слышать имени своих согрешивших детей. Ему казалось, что при этом прикасаются к открытой ране. Он твердил:
— Лучше бы мне и бездетному жить и безбрачному сгинуть! (Suet. Aug., 65).
Но этого мало. Август был отцом нежным и заботливым. Но в ответ на все свои ласки он все время ощущал в детях скрытую враждебность, почти ненависть. Юлия еще до своей ссылки, говорят, ненавидела отца. У Ливии было двое сыновей, Тиберий и Друз. Оба жили в доме Августа и он относился к ним как к родным детям. Так вот, Друз, оказывается, тайно мечтал о свержении монархии и восстановлении республики. Тиберий же внезапно заявил, что хочет уехать из Рима и жить частной жизнью. А когда испуганные родители хотели было ему помешать, он отказался от пищи. Когда же умер старший внук Августа и он задумал оставить власть второму, Гаю, он тоже неожиданно заявил, что хочет уехать из Рима и жить частной жизнью. Похоже, все дети мечтали бежать из его дома. Ни богатство, ни блеск неземного могущества не могли приковать их к этой золотой клетке. Но почему же, почему? Этот вопрос должен был не раз задавать себе принцепс. Что-то было в этом доме тяжелое, страшное.