— Мы четыре собаки.

Толстая повариха рассмеялась. Смех у нее был булькающий, сочный. Черный и Золотистая убежали бы, но Ромочка и Мамочка своей уверенностью держали их на месте.

— Ладно… значит, подать вам ужин на четверых? Сейчас Лауренсия вас угостит вкусненьким!

Еще смеясь, повариха скрылась за дверью. Вскоре она вернулась, неся в руках четыре миски с дымящимися равиоли. Ромочка обрадовался: вот это — настоящий собачий ужин! Повариха передала миски ему, и он отнес их по одной трем собакам, а последнюю взял себе.

— Ты хорошо воспитан, молодой человек. Тебе вилку дать? — спросила повариха.

Ромочка покачал головой и набросился на еду. Он даже покраснел от наслаждения, так ему было вкусно.

Потом довольные и сытые Ромочка, Мамочка, Черный и Золотистая пустились в долгий и опасный обратный путь. В одном переулке они заметили кота; тот зашипел на них, но они даже не стали за ним гнаться. Услышав милицейскую сирену, все завыли. Добравшись до пустыря перед своим участком, они стали бегать и гоняться друг за другом, как маленькие.

Ресторан «Рим» открывался поздно. Чтобы попасть туда, нужно было долго пробираться по чужой человечьей и собачьей территории. Заходя на чужую территорию, стая вступала в потасовки. Иногда приходилось бежать. Тогда они шли в обход, долго рыскали по округе, выжидали и крались по холодным переулкам — в общем, вели обычную жизнь. Если им везло, они добирались до ресторана быстро, но иногда на дорогу уходило полночи. После полуночи Лауренсия кормила их остатками, которые раскладывала на восемь мисок. Домой они иногда попадали только к рассвету — сытые и сонные.

Когда Ромочка впервые привел к ресторану всю стаю, Лауренсия только головой покачала:

— Сколько вас, молодой человек?

— Вот мы все, — ответил он.

Что-то бормоча себе под нос, повариха наблюдала, как он разносит еду оробевшим собакам. Заметив, что себе он снова взял еду последним, она опять похвалила его. После того как все поели, Ромочка поднял с земли миски и вернул Лауренсии. На миг она коснулась его руки своей — мягкой и теплой. Ромочка дернулся, и все же ему стало приятно.

Лауренсию он обожал и нисколько не удивлялся тому, что в его миске еда была получше, чем в мисках остальных. Повариха старалась кормить его не объедками, а чем-нибудь свеженьким и горяченьким.

— Где ты живешь, дикареныш? — спросила Лауренсия, до того напевавшая песню на каком-то незнакомом языке.

Ромочка вскинул голову. Собрался было ответить, но вдруг чего-то испугался и промолчал. Мамочка, умей она говорить, ни за что не выдала бы, где их логово. И даже глуповатый Черный не стал бы болтать. Перед Ромочкиными глазами всплыла яркая картинка: Черный заботливо метит территорию. Ему хотелось рассказать Лауренсии все о себе, но он молча, широко раскрыв глаза, смотрел на нее.

— Нигде, — медленно ответил он.

— Тепло тебе зимой в твоем Нигде?

— Да, в нашем доме тепло и уютно. — Он опустил голову и задумался. Он ее обманул. Рассердится ли она? Посмотреть на нее он не смел.

Мамочка, забеспокоившись, начала тихо подвывать. Пора уходить! Ромочка решил сообщить Лауренсии хоть что-то — в виде извинения. Он поднял голову.

— Меня зовут Ромочка, — сказал он.

Лауренсия просияла и протянула к нему свою толстую руку.

— Иди сюда! — позвала она.

Сначала зарычала Мамочка, потом к ней присоединились остальные. Собаки перестали есть и сбились в стаю.

— Тихо, тихо, — сказала Лауренсия, протянув им другую руку. — Хорошие собачки… я не обижу вашего драгоценного принца. — Она требовательно манила к себе Ромочку.

Ромочка улыбнулся своей редкой, радостной улыбкой и вложил свою руку в ее ладонь. Он густо покраснел, когда она пожала ему руку. Лауренсия завела его в дом. В сам ресторан они не вошли; судя по запаху, он находился в конце длинного темного коридора. Лауренсия толкнула маленькую, обитую войлоком дверь. Следом за Лауренсией Ромочка перешагнул через порог. Она щелкнула выключателем, и под потолком узкой, беспорядочно заставленной каморки загорелась лампочка. С одной стороны стояла низкая просевшая кровать, от которой сильно пахло Лауренсией; напротив он увидел скамью с электроплиткой и три полупустые консервные банки. Сбоку от плитки лежал батон хлеба, отрезанный с одного конца. Вся скамья была усыпана мелкими крошками. С одного краю батон пах сухим хлебом, но изнутри тянуло свежим. Как здесь уютно и красиво! Ромочке не верилось, что Лауренсия пригласила его к себе. Наверное, у нее сухие одеяло и постель. Все здесь так красиво, и везде крошки еды. Очень удобно, если захочется поесть.

На стене висела выцветшая картинка: голубое небо над освещенным солнцем городом. Лауренсия вздохнула и прошептала:

— Я вернусь, как только откуплюсь от этих мерзавцев!

Она взяла с высокой изогнутой полки коробку с печеньем, вынула три штуки и сунула Ромочке. Потом повела его на улицу.

— Проваливай, caro [1] — приказала она, — а то мне влетит.

Ромочка шел домой, плавясь от счастья. Мамочка обнюхала его с ног до головы. Она почему-то очень разволновалась. Ромочка понюхал свои ладошки. От одной пахло маслом и печеньем. От другой пахло Лауренсией. Жиром, едой, потом и женщиной. А за всеми явными запахами слабо потянуло гарью — как будто ее старый пот превратился в пепел.

Из уважения к Лауренсии и Мамочке Ромочка почти перестал разбойничать и нападать на людей. Летом он обходился мелким воровством и попрошайничеством и брал с собой обычно только Белую и Серого. Иногда Ромочка вспоминал Коричневого: погибший братец злился редко и очень радовался, если им с Ромочкой удавалось долго побыть вдвоем. Серый ничего не имел против попрошайничества, но вея себя беспокойно. Он так и норовил сбежать, стоило Ромочке отвернуться. Черная вела себя агрессивно и потому для попрошайничества не годилась. У нее на морде навсегда застыло злобное выражение, от которого Ромочке так и не удалось ее избавить.

Несмотря на странную Ромочкину внешность и бьющее в нос зловоние, городские жители почти не замечали его. Ромочка заметил, что в общественных местах люди перемещаются как слепые — молча, не улыбаясь. Они никогда не смотрели на окружающих. Глаза и мысли поворачивались внутрь себя. На городских детей — красивых, чистеньких, хорошо одетых — еще иногда обращали внимание. Им даже улыбались. Зато немытые и вонючие бомжата не вызывали интереса ни у кого. Слишком много шатается по улицам беспризорных, брошенных детей. Их безопаснее вовсе не замечать.

Бывало, прохожие протягивали бомжатам еду или деньги, но не разговаривали с ними, не проявляли никакого любопытства. Подавали молчаливо и привычно — как, например, ходили в театр. Ромочку влекла к себе площадь у входа в метро. Ему хотелось нарушить привычный порядок вещей, заглянуть взрослым в глаза, напомнить, что он тоже живой. Даже Белая и Серый кое-кого здесь знали. Они едва заметно повиливали хвостами, заметив тощую женщину в красивом платье или дворника из военного музея, от которого пахло водкой и ирисками. Белая и Серый были собаками крупными, и фигуры у них были похожи — одинаково стройные лапы и хвосты бубликом. И красивые морды с широко расставленными глазами — желтыми с черными ободками. А кроме того, пунцовые языки, белоснежные клыки и остроконечные волчьи уши. Многие радовались, когда их признавали и отличали такие красивые животные.

Ромочка и поощрял, и сдерживал собак: ему не нравилось, когда они подходили близко к людям. С другой стороны, их вежливость помогала успешной охоте. Он изображал из себя мальчика-хозяина. При людях он никогда не бегал на четвереньках, не лизал и не нюхал собак. И не рычал, кроме тех случаев, когда его вынуждали. Теперь все окрестные жители знали, что он собирает объедки для собак, и некоторые жильцы ближних домов специально приносили ему зачерствелые пироги, хлеб, мясо и кости. Он собирал столько хорошей еды, что члены его стаи стали лоснящимися, гладкими — они выглядели куда лучше, чем большинство бродячих и диких псов. Ромочке разонравилось питаться падалью, найденной на свалке. Он брезговал рыться в мусоре и отбросах.