Евгений поправил электрическую печку, чтобы тепло от нее шло к Пэтти. Печка горела только для уюта, потому что из-за близости котельной в комнате было не холодно. Пэтти застенчиво помешивала чай, вот уже четвертую чашку. На столе, на зеленой скатерти, стояла тарелка с намазанными маслом ломтиками хлеба и тарелка с пирожными, присыпанными сверху сахарной пудрой, очень мягкими. Запах хлеба наполнял комнату. Пэтти положила одно пирожное к себе на тарелку, но как будто робела есть. Евгений не спускал с нее глаз.

Девушек из Вест-Индии он часто встречал на улице и в метро, но никогда не рассматривал так долго. Ему нравилось ее широкое плоское лицо, напоминающее русские лица. Ее пышное тело напоминало о доме. Она была женщина «что надо», полногрудая, монументальная. Нерешительный поначалу изгиб бедер переходил в мощную параболу, и сзади — всего тоже было достаточно. Ее груди, обрисовывавшиеся под тесноватым розовым свитерком, были большими и совершенно круглыми, как две пристроенные к телу сферы. Она сидела чуть расставив ноги, и над коленями был виден краешек слегка потрепанной нижней юбки. Ему нравилась эта ее рассеянная, небрежная женственность и то, как она постоянно теряла туфли. Ему хотелось снова и снова видеть ее улыбку, неожиданно открывающую ряд белоснежных зубов. Она то и дело одаривала его взглядами, и глубина их волновала его. Он с трепетом смотрел в ее черные, усеянные огненно-красными точками глаза, на ее темные, странно прямые волосы, как бы парящие вокруг головы и не улетающие только благодаря силе магнетизма.

— Тут всегда так темно в это время года?

— Вы о тумане? Да, всегда, но в нынешнем году он что-то задержался. Скоро пройдет.

— Я его побаиваюсь. И поезда так странно гремят внизу.

— Вы привыкнете и не будете слышать. Я не слышу. Привык. Вам станет лучше, когда сами начнете ходить за покупками.

Евгений промолчал о том, что ему затруднительно делать покупки для всего дома.

— Я пойду с вами завтра.

— Угощайтесь пирожным. Мне грустно, что вы не едите.

Пэтти улыбнулась своей чудесной улыбкой и откусила робко кусочек пирожного, совсем маленький.

— Думаю, у вас скоро будет много дел. Обеды, приемы и тому подобное. Жизнь войдет в свою колею.

— Что вы, нет! У пастора не бывает гостей.

Евгений не знал, огорчаться ему или радоваться. Про себя он обсуждал такой вопрос: если ему предложат место дворецкого, соглашаться или нет? В прошлом ему уже довелось быть дворецким. Хорошо или плохо, но он пытался играть роль дворецкого. Все, кто его видел, не сомневались, что он дворецкий, и даже очень умелый. Евгений не чувствовал себя униженным этим маскарадом. Ему случалось исполнять и другие роли — посыльного в отеле, лифтера в магазине, сторожа в школе и, правда недолго, бармена. Теперешняя работа, хотя жалование за нее было невелико, его вполне устраивала. Ему нравился четкий, незамысловатый физический труд, нравилось содержать вещи в чистоте и порядке, нравилось иметь свой угол. Деньги он получал ничтожные, зато обзавелся прекрасным жильем для себя и Лео. Существовала некая эмигрантская организация, платившая ему маленькую стипендию. Ему удавалось как-то жить. Пастор, который жил здесь до этого, в нем почти не нуждался, и Евгений развил в себе приятную склонность к праздности. Он привык заниматься тем, что сам называл размышлениями, хотя это больше походило на мечты. У него не было никаких книг, кроме нескольких повестушек в мягких обложках, но он постоянно читал исторические биографии, которые брал в библиотеке. Он имел маленький приемничек и рассеянно слушал музыку. Его интересовали новые обитатели дома, и он все-таки немного расстроился, что дворецкий им не потребуется.

— А мисс Мюриэль не принимает?

— Нет, нет. Она такая… замкнутая.

Евгению не очень нравилась эта самоуверенная худая девушка с мальчишеской стрижкой и острым взглядом. Не понравилась поспешность, с которой она принялась расспрашивать его.

— Священник, то есть пастор… он часто так болеет?

— Он не болеет.

«Я сказал что-то не то», — подумал Евгений. Почему он решил, что пастор болен? Потому что тот по утрам не вставал с постели и в дом никого не пускали? И лицо его казалось каким-то странным. Евгений пугался его, хотя во время их редких встреч пастор не проявлял к нему никакой недоброжелательности.

— Ну ладно, хорошо… Утром, я слышал, вы опять не пустили миссис Барлоу, и подумал… Вы счастливы, Пэтти, что переехали в Лондон? Ешьте же пирожное.

— Спасибо. Я не знаю. Я ведь по-настоящему еще Лондон не видела. Хорошо, что рядом река. А море можно увидеть?

— Увы. Море далековато отсюда.

— Я никогда не видела моря.

— Никогда не видели моря?!

Возможно ли такое? Счастливое детство, его нельзя представить без моря. Ему вдруг стало горько, что жизнь ее так обделила. Без этой истинной радости она всегда будет маленькой, как засохший орешек.

— Как ужасно… Я полагал, если ваши родители из Вест-Индии…

— Мой отец родом с Ямайки. Мать была белая, ирландка.

Евгений пожалел, что вовремя не догадался. Она не такая уж темная. Наверное, ей стало больно.

— Значит, это фамилия вашей матери…

— Да… вы ведь не знали. Мои родители не были женаты.

«Она смущена, — подумал Евгений. — Она думает, что не понравится мне. Как объяснить ей, что для меня это не имеет никакого значения?» Ему захотелось прикоснуться к ее руке, чуть выше запястья, где уже не было тесной розовой ткани свитера. Он произнес: «Это не имеет никакого значения».

— Я знаю, что не имеет значения. То есть, имеет, имело. Мне было ужасно плохо в детстве.

— Расскажите мне об этом.

— Не могу. Слишком тяжело. И вообще, я забыла. Расскажите лучше о себе, о своем детстве.

— О моем… ну…

— Если вы не против…

— Нет, я не против…

Как давно он не рассказывал о себе, как давно не говорил с женщиной. Разговаривая так непринужденно с Пэтти, он понял, как редко теперь наслаждается обществом женщин. Жены друзей были не в счет, потому что, перебравшись в дом пастора, он и с друзьями почти перестал встречаться. Вдруг до него дошло: рядом женщина, одна, в его комнате.

— Где вы родились?

— В Санкт-Петербурге… то есть в Ленинграде.

— Вы родились раньше, чем название изменилось?

— Раньше. На шесть лет.

— Ваши родители были богатыми людьми?

— Богатыми.

Это все звучало как-то странно. Его родители были богатыми, по нынешним меркам — очень богатыми. Но их богатство казалось таким естественным, что упоминать о нем было как бы и ни к чему.

— Значит, вы росли в большом доме, со слугами и всем прочим?

— До шести лет. У нас было два дома, один в Петербурге, другой в деревне.

Он помнил все удивительно ясно. Его русские воспоминания сохранили яркость красок. Все прочие потускнели. Он видел розовый фасад большого дома на Мойке, украшенный богатой лепниной, пыльный летом, заснеженный зимой. И высокую некошеную траву около деревенского дома, пестреющую цветами, почти скрывающую длинный низкий деревянный фасад от взгляда прячущегося ребенка. Мать зовет его с веранды, а он прячется в траве. Видит сквозь траву ее белое платье в горошек и бахрому ее медленно вращающегося зонтика.

— Вы замечательно говорите по-английски.

— Я знаю этот язык с младенчества. Мы все говорили по-английски. Я бегло говорил еще до отъезда из России.

— Ребенком вы были счастливы?

— Был ли я счастлив? Я жил в раю.

Тут не было преувеличения. Он был зачат и родился в счастье, он обретал сознание в море счастья. Он любил своих родителей. Он любил свою сестру. Он любил слуг. И все любили его и баловали. Он был как маленький принц. В деревне у него был собственный пони и конюх. В Петербурге — свои сани, лошадь Нико и слуга Федор, который всегда возил его, когда он хотел проведать друзей. Топая сапожками по скрипящему поблескивающему снежку, он забирается в сани. Медные части саней поблескивают на солнце огоньками. Меховая полость укрывает его так, что только нос и глаза видны из-под теплой шапки. Широкий черный кожаный пояс на Федоре мягок, и пахнет от него особым лаком, тем, что продается в английском магазине на Невском. Лошадь на секунду напрягается. И начинается легкий бег. Сани скользят, летят. Тихий шум полозьев. Быстрее, Федор, голубчик, быстрее! Солнце освещает снежную дорогу, исчерканную следами других саней. Солнце отражается в позолоченном куполе Исаакиевского собора и в тонкой игле Адмиралтейского шпиля.