— Скажите мне правду. Вы состоите с моей женой в любовной связи?

Далее случилось то, чего менее всего можно было ожидать. Профессор Монтаг взглянул в лицо своему собеседнику, и у него мигом пропала самоуверенность, с какой он держался всего минуту назад.

— Простите, — пробормотал он.

— Мне не за что вас прощать, — ответил Паченски, смущенный внезапно изменившимся выражением лица профессора. Мгновение мужчины стояли друг против друга, затем профессор Монтаг взял свой шарф, висевший на крючке для одежды, и ушел. После того как хлопнула дверь, Паченски еще некоторое время размышлял, как нехорошо все вышло: они разошлись не объяснившись. Однако он не сдвинулся с места, а только сложил конверт, который бессмысленно теребил в руках.

Спускаясь по лестнице, профессор Монтаг ухватился за перила. Он уже сожалел, что слишком разоткровенничался с Паченски.

Ему пришлось долго искать такси, поскольку он плохо ориентировался в этом районе. Водитель вел машину грубо, то и дело резко меняя ряд. У профессора закружилась голова, он почувствовал боли в животе и потому потребовал, чтобы его высадили на ближайшей железнодорожной станции. Боли отпустили лишь тогда, когда перед ним наконец оставался прямой отрезок пути до Шмаргендорфа. Кое-как преодолев оставшиеся километры от вокзала до дома, он задержался в саду. Его внимание привлекло растение с высоким стеблем и цветами, похожими на подсолнух. Название этого растения он так и не выяснил. Он сорвал цветок, и пошел в библиотеку, надеясь найти его название в учебнике ботаники, но безуспешно: о таком растении не было ни строчки, даже рисунка не было. Цветок был очень хорош, и он поставил его в вазу с водой.

Удивительно. Последующие дни до самого июля не принесли никаких беспокойств, и состояние профессора Монтага заметно улучшилось.

— Боли чувствуете?

— Чуть-чуть.

— Можно говорить о положительных сдвигах, — подытожил врач.

От шрама, еще недавно широкого, вздутого и красного рубца, осталась тонкая бледная полоска, и о новом хирургическом вмешательстве, по заверениям врача, пока речь не шла. Не без гордости профессор Монтаг следил за тем, как стрелка весов с каждым днем передвигалась на следующую отметку. Конечно, чтобы набрать прежний вес, тот, что был у него до болезни, нужно еще немало потрудиться, однако он чувствовал, как постепенно приходит в равновесие. Профессор много ходил пешком. Если обед, который с недавних пор готовила домработница, был на столе, а Ирэна еще сидела в своем кабинете, он терпеливо ждал, налив себе вина, или шел на кухню, чтобы отмыть до блеска бокал, и ни словом не обмолвился о том, что из-за медлительности жены еда почти остыла.

«Вот так всегда, — размышлял он. — Даже когда она наконец усаживалась за стол, все равно мыслями была далеко и говорила очень редко». Если только он слишком много пил, что случалось, она осторожно, чтобы не обидеть мужа, брала его за руку и вынуждала опустить рюмку, и профессору Монтагу это даже нравилось. Позже, за кофе, она становилась разговорчивей, рассказывала ему о своей работе в окружном суде, но как-то быстро, без подробностей, оправдываясь тем, что ей, мол, через пятнадцать минут нужно бежать по делам.

«Вот так всегда», — думал профессор Монтаг.

Услышав, как хлопнула входная дверь, и поняв, что она опять в самую последнюю минуту заторопилась на какой-то очередной процесс, он встал и начал убирать посуду. Это было необязательно, все могла сделать и домработница, но ему казалось, что так он сохраняет связь с мирами, и он даже взял тряпку, чтобы стереть пыль со стола и полок библиотеки.

Во время прогулок в Шваненвердер они шли под руку. Он старался подладиться к ее маленькому шагу, и этот жест внимания — или то была простая вежливость? — давал ему ощущение доверительной близости, которой давно не было в их отношениях.

«У нас никогда не было напряженных отношений», — подумал он и вспомнил, как она вполуха слушала его пояснения о холмистой местности вдоль Хафеля, что ему было даже по нраву. В конце концов, почему ее должны интересовать эти холмы? Достаточно того, что она позволила мужу выговориться на любимую тему, и притом не проявила равнодушия.

Вечером он принес из подвала бутылку красного вина, спросил, не сыграть ли ей что-нибудь, но так как она замешкалась с ответом, он стал оправдываться:

— Ты совершенно права. Не буду портить тебе настроение своим бренчанием. Предлагаю поставить пластинку.

Они слушали Тройной концерт Бетховена в записи Берлинского филармонического оркестра и пили вино. Он встал, подошел к столу, собираясь прочитать аннотацию на конверте пластинки, но вдруг взял жену за руку. Нельзя сказать, что он был склонен к нежностям, ему просто захотелось прикоснуться к ней, может быть, музыка, а может, вино делает человека сентиментальным.

Когда они шли в оперу, он поражался, как скоро и без труда ему удавалось сбросить напряжение, как-никак в таком состоянии он находился не менее пяти часов кряду. Если оставались дома, то он устраивался под лампой и, вытянув ноги, буквально сливался с диваном. Он перелистывал какие-то бумаги, черкал красным карандашом в своих ранних лекциях, порой выбрасывая целые абзацы и поражаясь, на какие суждения был способен в те годы. А если в это время из-за стены раздавались щелкающие звуки пишущей машинки, то ему казалось, что все налаживается. В такие минуты он приходил к выводу, что пусть все идет своим чередом, и даже то, что сейчас доставляет беспокойство или кажется угрожающим, даже эта болезнь, которая доставляет столько хлопот, когда-нибудь постепенно, но обязательно исчезнет.

— Прости, Ирэна, — произнес он, входя в полуоткрытую дверь ее кабинета. — Не припомню, когда я чувствовал себя так хорошо, как сейчас. Может быть, скоро я совсем поправлюсь.

Всю неделю, на которую было назначен отъезд, погода стояла безоблачная. Профессор Монтаг скосил в саду траву и аккуратно вырвал длинное, похожее на подсолнух растение, оставив в земле только корни.

«Никогда не знаешь, — размышлял он, — расцветет ли оно в следующую весну».

Профессор посмотрел на галок, беспокойно шнырявших в кустарнике, и в этот момент услышал, как ему показалось, чьи-то шаги. Он пошел по гравийной дорожке. Калитка была открыта. Он попробовал вправить проржавевшие и оттого болтавшиеся петли, но в конце концов оставил это дело, решив заняться калиткой основательнее в ближайшие дни.

Стоя на террасе, он еще раз оглядел сад и определил, какие кусты следует срезать осенью. Запланировал расширить газон. «А там, — размышлял он, глядя в дальний угол, на который падала тень тиса, — можно было бы разместить небольшой бассейн». Он думал о внучках, о том, как они обрадуются этому приобретению, когда снова станет жарко и душно.

«Пластиковый бассейн, — представил он, — надувной, который в любое время можно убрать».

Он вымыл руки в ванной. Посмотрел на себя в зеркало, нашел, что тени под глазами — причина его постоянных беспокойств — исчезли. Пролистал блокнотик, прикрепленный к оконному переплету рядом с весами. Он привык каждое утро записывать туда наблюдения за своим состоянием и в последние дни был вполне доволен результатами. Вес тела оставался неизменным, прием таблеток был сокращен до минимума.

Профессор зашел в библиотеку. Было еще довольно светло, и у окна можно было читать без электричества. В какой-то момент он поднял голову и прислушался. Ему хотелось понять, была ли Ирэна в своей комнате. Но вокруг стояла тишина, к тому же он вспомнил, что домработница взяла выходной.

«Значит, кроме меня, в доме никого нет? Такого не может быть. Если бы Ирэна выходила, — рассуждал он про себя, — то я непременно увидел бы ее из сада». Пока он так размышлял, то снимая, то надевая очки, у него появилось ощущение, что царившая в доме тишина была какой-то неестественной. В это мгновение в дверь позвонили. Или ему только показалось?