Джим подозревал, что Бен рассказал ей про Элис. Но не предательство выводило его из себя, а нечто более глубокое, чего он и выразить не мог, как не мог объяснить, почему, глядя на Мэй, он, кажется, далеко-далеко от нее и напрасно зовет ее по имени. Хуже, что ей не нравится с ним спать. И никогда не нравилось, как он думал. Элис была другой, отдавалась ему вся, любила его, насмехалась над ним, а потом сперла триста фунтов. Пьяная, беспутная. Столько всего на свете, что любишь и что ненавидишь, а объяснить не можешь. Элис была грязнуля с личиком зверюшки, остреньким, хитреньким, и как это ей удалось его провести. Да чего от нее ждать. Его тошнило от комнатенки на Арлингтон — роуд, с немытой посудой, со шприцами, с радио, которое никогда не выключалось. «Просто животное», — сказал он в ярости Элберту, поскольку Бен утверждал, будто Джим ее обидел.

«А кто ты такой, чтобы ставить себя выше других?» Вот как ответил ему Элберт. Мэй исполнилось двадцать пять, и Джим забыл про ее день рождения.

— Ты просто кипишь от ненависти, — заявила Мэй.

Он собирался пойти с нею в кино. А Мэй отказалась: всюду полно полиции, всюду проверки, и на метро она не поедет.

— Кому мы нужны с такой внешностью? — спросил он. — Разве я смахиваю на араба? Или ты?

— Кипишь от ненависти, — повторила Мэй, и тут пришел Бен, встал рядом и это услышал.

Спустя два дня Джиму не удалось справиться с примитивным входным замком, и пришлось им уйти несолоно хлебавши. Элберт положил ему руку на плечо и заржал во весь голос, а Джим скинул руку и, не помня себя, убежал. Элберт еще ни разу не выдал ему причитавшуюся часть, все успокаивал Джима, дескать, все складываю для тебя, все записываю точно, потерпи еще немножко, — за дурака его держал. Оплачивал квартиру, маленькую вонючую дыру, — дескать, вашу квартиру, и они еще спасибо должны сказать. Но квартира и вправду стала для них почти родным домом, несмотря на щели в оконных рамах, несмотря на вонь, вот только Мэй лежала, свернувшись калачиком, на софе и уверяла, будто все еще видит трупы, тех людей, что бросались из окон в пропасть, будто слышит их крик, будто слышит речь тех, кто заперт в лифтах и на этажах. «И ненависть, — так говорила Мэй, — и ярость, которые и нас достанут, нас обоих, как же мы могли не знать, что они нас ненавидят всей душой?» Он отмалчивался. Сирены завыли на улице, сначала звук двигался справа налево, потом в обратном направлении. «И мертвецы, о которых мы забыли, — продолжала Мэй, — зовут нас». Джим распахнул окно, чтобы впустить свежий воздух. Стоял февраль. Грохот стройки был слышен даже в комнате.

Однажды они отправились гулять на канал, пошли вдоль берега, хотели добраться до парка и до вольера, но Мэй устала, присела на скамейку у канала со словами, что дальше не может, и он пошел один.

Позже он подумал, что в первый раз она исчезла тогда, когда осталась сидеть на скамейке в коротеньком пальтишке, не застегнутом, хотя было холодно, и он разок обернулся, но она сидела с опущенной головой. Он пошел дальше, так что ее уже не было видно, и она исчезла, хотя сидела по-прежнему тихо, не двигаясь.

На следующий день Джим заявил Элберту, что отныне требует пятьдесят процентов, требует денег наличными, в руки. Элберт засмеялся, но получилось точно так, как он сам объяснял Джиму: если ты не боишься, люди сделают все, что скажешь. Так оно и вышло, Элберт согласился, только попросил чуточку потерпеть, но ведь согласился и протянул Джиму руку. Что они хотят уехать из города, перебраться в деревню — этого Джим Элберту не разболтал, а вскоре встретил Дэмиана, и тот предложил ему свою квартиру на месяц-другой или дольше, настоящую двухкомнатную квартиру в Кентиш-Тауне, и даже с палисадником. Но Джим, войдя домой, сразу почуял запах газа и, успев подумать, что не важно, отчего ты задохнулся, вбежал, рывком открыл окна и выключил плиту. Словно животное валялась она на кухонном полу, и он не стал рассказывать ей про квартиру, а стоял там, в кухне, пока выветривался запах газа, глотал пиво, смотрел, как ребенок на заднем дворе играется с бельевой веревкой, ловит диких лошадей, швыряет веревку наподобие лассо, а в соседнем дворике юноша наклонился над мопедом и стучит отвертками, железками, и в окнах загорается свет.

Наступила весна. Год назад они ездили в Вест — Финчли поесть блинов, он пригласил ее в ресторанчик и вежливо открыл перед нею дверь, купил ей цветы, тюльпаны, а на Пасху маленького тряпичного зайца. Далеко за полночь просиживали они перед телевизором, обнимались, а по воскресеньям он всякий раз просил приготовить жаркое с овощами и картошкой. Об этом он вспомнил, глядя во двор, и еще вспомнил, что несколько дней назад так же стоял у окна и вспоминал прошлую весну. «Послушай-ка, твоя малышка… — заговорил было Элберт, пожав плечами. — На что она тебе?» Джим и слушать не хотел, это Бен не оставлял ее в покое, это Бен таскал ей все эти дела, амфетамины, валиум, настраивая против него, Джима. По-другому и быть не могло. Джим увидел, что у Мэй течет кровь. Она лежала на полу возле софы и плакала, а кровь текла. Сказала, что видит мертвых, мертвых и умирающих, все твердила, твердила об этом, и он забыл, как она выглядела прошлой весной и даже на исходе лета, правильный овал ее лица, обрамленного темно — русыми волосами, и глаза — то серые, то зеленые. Было в ней что-то детское — нежная она, гладкая, и не худая, но и не толстая — все в ней соразмерно. Он держал ее крепко, обеими руками, и она принадлежала ему, и он обнял ее за шею и подумал, что шея у нее хрупкая, как у котенка. Вот переберутся в деревню и будут пить чай в саду. Он пошел на кухню, чтобы успокоиться, и тут же услышал, как она говорит по телефону, с Беном говорит по телефону, «приходи скорее», умоляет, но ведь не его, и она вскрикнула, когда он вошел с ножом в руке. Бен явился спустя десять минут, открыл дверь (видно, Мэй дала ему ключ), а она лежит тихо, и Джим поднялся, прошел мимо Бена, а тот, совсем бледный, сказал: «Проваливай отсюда» — и потянулся к телефону.

Он немного постоял возле дома и медленно двинулся прочь, все казалось очертаниями, одни только контуры, даже родители ему пришли на ум, как они сидят за обеденным столом и ждут его, как они втроем сидят за обеденным столом и ждут его брата, а тот пока еще не болен и вот-вот явится, обо всем этом он вспомнил, пусть чего-то и не хватало в воспоминаниях, пусть дырка образовалась в памяти, как раз там, где что-то случилось, и вот так он стоял на Пентонвилл-роуд, пока не услышал сирену «скорой помощи» и не пошел дальше. Счастливые времена сохраняются в памяти реальными, но у Джима остались от них одни очертания и страх никогда не узнать, что произошло. Джим нащупал ключ, врученный ему Дэмианом, добрался до Кентиш-Тауна, нашел нужную улицу — Леди Маргарет, и там было тихо-тихо, только кошка прыгнула на мостовую, черная с белым кошка, и спряталась под машиной.

Через несколько дней ему позвонил Элберт. О Мэй он ничего не сказал, а Джим и не спрашивал.

Дверь дома, где размещалось агентство, Изабель и теперь открывала ключом Ханны. За день до того, как Ханну последний раз положили в клинику «Шарите», та передала Изабель свой ключ — улыбаясь тем лучезарнее, чем мертвенней становилась кожа, чем прозрачней лицо, к концу совсем истаявшее.

Остались только серые глаза и полные губы. Ханна обняла Изабель, но тут же мягко оттолкнула костлявой рукой:

— Ладно, ладно, хотя бы раз мы еще увидимся…

Увиделись они не один раз, а больше, потому что смерть будто запутали, будто отвели ласковые перешептывания у постели, и детское как никогда выражение лица Изабель, и невозмутимость Петера, который справился наконец со своей яростью, с горькими и едкими словами, отравившими им последние месяцы. Каждый раз Изабель брала ключ с собой в больницу, надеясь, что Ханна попросит его вернуть.

Ждали, ждали, и однажды началось. Сообщил об этом Андраш, вместе они поспешили в «Шарите». Губы Ханны крепко сжаты, не слышно ни звука, и врачи не понимали, страдает ли она от боли. Иногда Ханна открывала глаза, но в отсутствующем взгляде читалась только решимость умереть. Петер приходил ночью, спал на раскладушке, поставленной для него медсестрами. А днем не появился ни в клинике, ни на работе. Андраш и Изабель провели вместе весь день и весь вечер, потому что ей не хотелось домой, в пустую квартиру, куда Алекса теперь заходила только за вещами — запаковать, распаковать. В ту ночь, когда наступил конец, Изабель ночевала у Андраша, тот постелил ей чистое белье, а сам улегся на красный просиженный диван — нелепый реквизит посреди его гостиной.