– Почему «их»? – Саша галантно положил ей на тарелку порцию шашлыка с ананасом. – Это и твоя прелестная, зрелая женственность.

– Я избегаю антиисторической женственности. Моя грудь творит историю, – заверила его Габриэль. – Она из силикона, переживет нас всех.

– Не может быть. – Саша долил себе вина. – На ощупь не отличишь от обычной. – Он разглядывал декольте Габриэль. – Фантастика, ей-богу, фантастика.

– И она останется фантастически упругой до скончания загробной жизни. Шарлотта, салат – само совершенство. – Габриэль сложила приборы и вытерла рот салфеткой.

Я представляла себе ее упругую силиконовую грудь среди груды истлевших костей. Саша опьянел, ему с трудом удавалось остановить взгляд на чем-либо. Глаза его то и дело возвращались к бюсту Габриэли, обрамленному лацканами пиджака и вырезом обтягивающей блузки.

– О, какой чудесный Рембрандт, – заметил он над плечом Габриэли приколотую к оконной раме репродукцию «Еврейской невесты». – Поистине художник-гуманист. Рембрандт такой… такой… – он не мог подобрать слово, – общечеловеческий.

– Да, Сашенька, Рембрандт общечеловеческий, как сифилис. – Габриэль вонзила вилку в кусочек ананаса. – На, ешь, – принялась она кормить покорно открывавшего рот Саша.

Я унесла пустые бутылки на кухню. Постояла, прислонившись к двери, – устала от беготни в магазин и прачечную, надоело ждать Ксавье. Если бы не седина, со спины Габриэль можно дать лет тридцать. У нее красивые, хотя и отмеченные старческими пятнами руки – сейчас они запихивают пьяному Саша в рот вилку, словно желая зарезать. Бледный Саша открывает и закрывает рот в полной уверенности, что получает самые лакомые кусочки. Габриэль со смехом уверяет, что это недоеденный шашлык. Тарелка пуста, вилка тоже. Саша сонно стучит зубами. Засыпает.

Габриэль закуривает и откидывается назад, облокотившись головой о стекло. Со двора доносится ежевечернее позвякивание – консьержка везет мусорные контейнеры. Снова тишина. В квартире соседей раздается мелодичное «бим-бом» старинных часов: десять, одиннадцать.

– Садист, – заметила Габриэль.

– Саша? Этот заморыш? – Меня переполняло сочувствие к спящему на стуле Сашеньке.

– При чем тут Саша, он и мухи не обидит. Маятник, маятник отстукивает мгновения. Чего ты стоишь в темной кухне. Садись. – Она указала сигаретой на соседний стул. – Где Ксавье?

– Работает.

– А поляк со швейцарцем?

– В кино.

– А ты?

– Что я?

– Ты где, ведь не здесь же. Рассеянная, молчаливая. Подала, убрала, просто горничная, ей-богу. Кто тебя так?

– Никто, – вздохнула я. – Я люблю Ксавье и боюсь, что он меня бросит.

Габриэль пожала плечами:

– Брось его первая.

– Я его брошу, а он себе кого-нибудь найдет, в результате все равно получится, что это он меня бросил.

– Детка, тебе только двадцать восемь, вся жизнь впереди, с Ксавье или без него. Взгляни на меня. – Габриэль подвинулась к лампе. – Я рассыпаюсь на отдельные морщины, из меня лезут старческие пятна, сиськи из силикона. – Она обняла абажур.

Саша проснулся и, извинившись, отправился в ванную. Пальцы Габриэль были обведены светящимся контуром, я коснулась цветных стеклышек лампы. Бережно накрыла ее ладони своими.

– Ты не старая, вокруг тебя постоянно крутятся мужики – Саша, Жан.

– Ты не поняла, Шарлотта, – Габриэль убрала руки, – я не боюсь ни старости, ни одиночества. Я – не боюсь. Это мое тело уже боится смерти. От страха перед ней оно корчится, ветшает. Я нафаршировала себя силиконом, но тело не обманешь. Вскоре начнут трястись руки, я буду пускать слюни и делать под себя. Не от старости – от панического ужаса перед смертью. – Она оттолкнула абажур, и лампа ритмично закачалась, то освещая, то погружая в тень углы мастерской. Мы глядели на этот маятник, не возобновляя прерванного разговора.

– Чем он там занимается? – забеспокоилась Габриэль. – Саша, все в порядке?!

В ответ мы услышали утвердительное:

– Угу. Только с водой что-то не то, – пожаловался Саша.

Дверь была приоткрыта, Саша, одетый, стоял на коленях в пустой ванне, пытаясь пальцем пропихнуть в сливное отверстие ананасно-мясную кашицу.

– Хотел выкупаться, – объяснил он, ковыряясь в дырке, – но вода какая-то густая, не течет.

Габриэль выудила его из ванны, пустила душ. Ругаясь, смыла остатки шашлыка.

– Мы пошли. Как хорошо, что есть машина. – Она поцеловала меня на прощание, поддерживая качающегося Саша. – Передай привет Ксавье и прочим. Ему, – она потрясла Саша, – простительно, он с утра пил со мной в городе.

Я помогла Саша надеть длинное черное пальто и отвела обнявшуюся парочку на паркинг. Видимо, уже приближался рассвет, потому что лампочки на крыльях Мулен Руж не горели. С сумерек до часа-двух ночи мельница вращается, украшенная красными лампочками. В два крылья замирают, около трех гаснет свет.

О начале дня или конце ночи – в спальне со спущенными жалюзи всегда одно и то же время суток, сероватый мрак – возвестил телефонный звонок. Трубку снял Ксавье.

– Не знаю, надо спросить Шарлотту. Это Михал, они в Ле Мазе, предлагают вместе позавтракать. Они купили французский батон и камамбер.

– Который час? – Я выбралась из-под одеяла.

– Михал говорит, одиннадцать. Идем?

– Одиннадцать. – Я все не могла проснуться. Вот уже несколько минут колокола на близлежащей Трините во славу Господню оглушали как набожных прихожан, так и атеистов. – Воскресенье. – Я наконец пришла в себя и зажгла свет. – Ле Мазе? Там же закрыто по воскресеньям.

– Михал говорит, что в виде исключения открыто, поэтому они там.

– Воскресный завтрак в Ле Мазе – это чудесно, пошли. Если ты, конечно, хочешь.

– Я ничего не хочу, мне все равно, где завтракать – в Ле Мазе или здесь.

– Чего ты не хочешь? – Я старалась быть вежливо отстраненной. – Быть со мной? Меня?

– Подожди, – прервал он. – Михал еще что-то говорит. Ага, что все бессмысленно и ему не хочется жить. Теперь он положил трубку.

– Я тоже не хочу жить, слышишь?

– Ты? А что случилось? – Ксавье сунул телефон под кровать.

– Ты не хочешь быть со мной, ты больше меня не хочешь. – Я не удержалась и заплакала.

– Детка моя, ну что ты болтаешь, я сказал, что ничего не хочу, потому что работа не идет. Я просто злюсь на самого себя. Не плачь. – Он вытер мне щеки краем пледа. – Ты похожа на маленькую растрепанную девочку, а я обожаю маленьких девочек в кружевных трусиках, я всегда их хочу, – он откинул одеяло, – как и их рыженьких пушистых медвежат.

В дверях Ле Мазе мы столкнулись с двумя музыкантами, которые тащили виолончель и барабаны. Хозяин за стойкой подал Ксавье пиво.

– За счет заведения, – предупредил он. – Давно не виделись.

– Пришел посмотреть, по какому случаю вы открыты в воскресенье.

– Мы закрываемся на рождественские каникулы, надо отработать выходные. – Он протянул мне кружку светлого пива.

– Тоже за счет заведения? – поинтересовалась я.

– За мой собственный. – Он по-парижски, четыре раза поцеловал меня. – Мы с тобой еще не поздоровались.

Из-за балюстрады на втором этаже выглянул Томас:

– Наконец-то, мы вас уже час ждем.

Еще не добравшись до лестницы, мы успели поздороваться с парой столиков знакомых и знакомых знакомых. А также послушать потрясающий саксофон Андре и оценить новый блюз Брайана – американца, играющего на гитаре и продающего в метро портреты-блюз: на голубом фоне – грустные лица в стиле маньеризма.

Сегодня Михал с Томасом вполне могли бы ему позировать – бледные, под глазами синие круги после бессонной ночи. Просидели десять часов в экспериментальном кинотеатре Латинского квартала.

– Стоит посмотреть, – зевал Михал. – Сходи, Шарлотта, это фильм Линча о таро. Начинается с тринадцатой карты – Смерти: обнаружена убитая девушка. Появляется Фокусник – молодой умный агент ФБР, он ищет преступника. Затем Дурак – безумный фанатик-убийца. Смерть принимает облик лысого добродушного великана. Между Фокусником, Дураком и Смертью – прочие карты таро: Дьявол, Ясновидящие, Повешенный. Есть и занавес, который скрывает лицо Папессы, разделяет сон и явь. В фильме он из красного бархата, благодаря нему агент ФБР Дейл Купер может беседовать с духами.