— Так вот, товарищ комбат, — начал он смущенно, — признаюсь: мой напарник убит из нашего же «максима»…
— Как из нашего?! — удивился я. — Под свой огонь попал?
— Нет. Фашист стрелял из «максима». Наш-то, отечественный, лучше ихнего. Вот враг и приспособил…
По звуку пулеметной стрельбы Иванов безошибочно определял систему оружия.
— Разве этакое можно терпеть: из нашего пулемета нас же и бьют!
Иванов оглянулся и доверительно зашептал:
— Вот я придумал, как вернуть «максима» домой…
Николай Иванович посвятил меня в свой план. Он продумал его основательно. Я внес одну лишь незначительную поправку. Иванов подкараулил и сбил финскую «кукушку» в зимних условиях, можно сказать в своей родной стихии. Тут же придется действовать не но мягкому снегу, не на лыжах, а на земле, засушенной солнцем, когда под ногами хрустит даже нескошенная трава. Поэтому я дал указание совершить налет без обуви, босыми.
В те дни противник не огораживался проволокой и минами. Успешное продвижение так вскружило фашистам голову, что, забыв об осторожности, они спали на посту. Этим и воспользовался Иванов. Только через час двадцать минут в стане неприятеля обнаружили пустое пулеметное гнездо и два трупа. Тревожно взметнулись ракеты, затрещали автоматы, а русских, как говорится, и след простыл.
Группа Иванова вернулась без потерь и с трофеем. «Максима» хотел бы заполучить каждый взвод. Но я прочел в глазах Иванова законное желание: кто добыл — тому и отдать. И вот в мотострелковой роте появилось отделение с тремя пулеметами и одним ротным минометом.
Капитан Сосин опасался, что подобный эксперимент закончится плачевно: противник одной миной или одним снарядом накроет сразу всю огневую группу. Однако первый же бой показал обратное: заняв выгодные позиции, пулеметчики, взаимодействуя с минометчиками, били противника и на дальнем и на близком расстоянии, надежно прикрыв отход своей роты. А когда вражеская пехота вызвала на помощь танки, красноармейцы погрузились в машину, которая была замаскирована в кустах, и быстро оторвались от наступающих.
Только после этого боя командир отделения Иванов позволил себе искупаться в Южном Буге, с высокого берега которого хорошо был виден Первомайск.
Первомайск! Сколько в этом слове солнечного, весеннего, революционного! Иванов решил, что город назвали в честь подпольной маевки, и твердо заявил:
— Дальше не пойду!
Он выразил наше общее желание. Мы почему-то верили, что в Первомайске нас ждут резервы, новая техника и укрепленный рубеж. Каждый из нас мечтал о передышке, но об этом вслух не говорили. Июль — месяц непрерывных боев — измотал нас основательно.
Иванов, как и все мы, не знал, что немецкое командование именно в районе Первомайска наметило добиться решающего успеха на юге — наконец-то зажать русских в «клещи» и разгромить 18-ю армию.
Нам пришлось опять своими силами отбивать одну атаку за другой. Здесь Иванов был тяжело ранен.
Гитлеровские военачальники снова просчитались: они не сумели окружить наши соединения.
Отход продолжался. Фашисты стремились не допустить нас к Днепру, где строились укрепления.
Угроза окружения преследовала нас днем и ночью. И в этой чрезвычайно тяжелой обстановке люди во всей полноте раскрывали свои характеры.
Есть военные, которые, кажется, и родились разведчиками. Еще на румынской границе младший лейтенант Калинкин первым узнавал все новости по дивизии. Если телефонист ответит: «Хозяина нет на месте», то Калинкин добавит: «Он в штабе корпуса». Позвонишь туда — точно. Калинкин обладал феноменальным чутьем времени. Бывало, разбудят его и, держа в руке часы, спросят: «Калинкин, ты не проспал дежурство?» Он, не поднимая головы и не открывая глаз, вежливо отвечает: «Еще пятнадцать минут».
Когда мы впервые вошли в Буковину, Калинкин так освоил карту, что на местности ориентировался безошибочно.
Всегда краснощекий, бодрый и во всем точный, он был любимцем эскадрона. Да и все в батальоне считали его самым толковым разведчиком. Поэтому, когда потребовалось выделить делегата связи в штаб дивизии, я, не задумываясь, назвал Калинкина.
Благодаря ему мы раньше многих узнавали, что нас ждет на пути. Так, при подходе к Первомайску Калинкин сообщил:
— Товарищ комбат, первомайские казармы пустые, резервов нема. Командование считает, что батальон один справится с неприятелем. Ей-богу, при таком доверии легче воевать! Резервы фронта под Уманью. Их туда бросили. И они там — вот молодцы! — нанесли знатный контрудар. Город забит беженцами. На улицах появились «окруженцы» — представители Юго-Западного фронта. Говорят, при желании из любого кольца можно вырваться. Наши бойцы слушают да на ус наматывают. Мне сдается, товарищ комбат, это на пользу: не так страшен «мешок», если у тебя клинок острый! Встретил на вокзале и летчика с подвязанной рукой. Его «фанеру» спалили под Тирасполем. Там четвертая румынская пробила оборону нашей девятой армии. А тут, ближе к нам, жмет немецкая одиннадцатая. Это южный клин. С севера к Первомайску рвется танковая группа. Вырисовываются «клещи». Только нас не зажать!..
Я подумал, что в районе Первомайска созданы укрепления, которые помогут нам зацепиться. Но Калин- кип не подтвердил:
— Никакой линии, никакого рубежа до самого Днепра!
В беспрерывных боях соединения и части 18-й армии были основательно потрепаны. Противник не раз пытался зажать ее в «клещи», но она все же сумела отойти за Днепр и занять подготовленный рубеж.
На левом берегу Днепра 164-я стрелковая дивизия не только держала оборону, но и разгромила румынскую бригаду. В этой операции я командовал уже полком. Перемещение произошло неожиданно.
К Днепру мы отходили с боями. В районе Софиевки младший лейтенант Калинкин прискакал ко мне на КП и, не слезая со своего серого Дрозда, передал приказ комдива Червинского:
— Товарищ комбат, срочно сдайте батальон капитану Сосину. — А тише добавил: — Вас… на полк…
Пошел прощаться с боевыми товарищами. Назначение не особенно обрадовало. Мне казалось, что я еще не созрел для этой должности.
Василий Шугаев так посмотрел на меня из-под своих мохнатых бровей, словно я по своей инициативе покидал батальон. Но это было мое истолкование его взгляда. На деле же он просто растерялся от неожиданности и все, что в этот момент нахлынуло на него, выразил одним жестом: протянул фигурную трубку, им самим сделанную.
В тверской деревне еще в детстве он резал ложки, миски, игрушки. В подарок умелец вложил все свое искусство: чубук — вылитая танкетка с дымящимся стволом. Эта трубка воскрешала в памяти пройденный по военным дорогам путь. Я крепко пожал Шугаеву руку:
— Ничего, Василий, в одной дивизии — не раз увидимся…
Несмотря на его сложный и не всегда понятный характер, я искренне дорожил его дружбой: в тяжелую минуту он не раз протягивал руку помощи. Рослый, жилистый Шугаев легко переносил фронтовые тяготы. Один его вид предельной невозмутимости успокаивал окружающих.
В этом отношении Сосин был не столь выдержанным: быстро раздражался, покрикивал, не стесняясь в выборе слов. Теперь, сдавая ему батальон, я, откровенно, опасался, что капитан задергает людей. Он, видимо, почувствовал это и, зная свою слабость, поспешил заверить:
— Без вас, Александр Андреевич, придется самому подтягиваться.
В это время противник пошел в очередную атаку. Сосин кинулся к телефону. Слушая его волевой голос, я вспомнил 1939 год, когда мы с ним не раз ходили по финским тылам. Он не боялся опасности. И я был уверен, что разведбат по-прежнему будет действовать смело, решительно.
Эскадрон не принимал участия в отражении атаки. Я направился в это подразделение. Ленинградская кавалерийская школа, в которой довелось учиться, привила мне любовь к лошадям, и она сохранилась во мне до сих пор. Командир эскадрона старший лейтенант Коробко встретил меня неожиданно холодно. Всегда приветливый, запевала, весельчак, он нахохлился и не без досады проговорил: