— Ты можешь подождать, пока мы сядем в само­лет, — рассудил Бернард. Но передумал: кто знает, ког­да еще они окажутся на борту. — Ну ладно, хорошо, — устало произнес он, поднимаясь.

— Тебе необязательно идти со мной.

— Я не собираюсь снова терять тебя из виду.

Когда они стояли бок о бок у писсуаров, мистер Уолш спросил:

— Ты видел, какая была задница у этой черной? Я даже испугался, что она меня раздавит.

Бернард подумал было, не воспользоваться ли слу­чаем для небольшого наставления об уважении нацио­нальных меньшинств, но решил не обращать внима­ния. По счастью, слово «черный», которое мистер Уолш всегда использовал как пренебрежительное, дав­но уже стало общеупотребительным. Хотя, нравилось ли полинезийцам, когда их называли черными, Бер­нард не представлял. Вероятно, нет.

Когда они вернулись в зал ожидания, их места ря­дом с выходом 29 оказались заняты, но молодая жен­щина в розово-голубом спортивном костюме, видя их состояние, сняла свою сумку с соседнего сиденья, ос­вободив его для мистера Уолша. Бернард пристроился на краю низкого пластикового столика.

— И в какой гостинице вы будете жить? — спросила молодая женщина.

— Прошу прощения? — не понял Бернард.

— Вы же от «Тревелуайз», да? Как и мы. — Она указа­ла на фиолетовый с золотом ярлык, который сотруд­ник агентства прикрепил к его «дипломату». — Мы бу­дем жить в «Кокосовой роще Вайкики», — сообщила она. До Бернарда вдруг дошло, что рядом с ней сидит еще одна молодая женщина, одетая в похожий костюм розовато-лилового и зеленого цвета.

— Да, верно. Не знаю точно в какой.

— Не знаете точно? — с недоумением переспроси­ла его собеседница.

— Знал, но забыл. Мы собрались в эту поездку впо­пыхах.

— А, понят но, — сказала девушка. — Горящая путев­ка. Выходит, выбор у вас был не слишком большой, да? Но вы много сэкономили. Один раз у нас так было — с Критом, правда, Ди?

— Не напоминай мне, — отозвалась Ди. — Тамош­ние туалеты...

— Уверена, на Гавайях у тебя с туалетами проблем не будет. — Девушка в розово-голубом ободряюще улыбнулась подруге. — По части этих вещей у амери­канцев настоящий пунктик.

— Я не знал, что мы будем жить в гостинице, — не­довольно заявил мистер Уолш. — Я думал, мы остано­вимся у Урсулы.

— Вероятно, так и будет, папа, — успокоил его Бер­нард. — Не знаю, пока не доберемся до места. — Он не­которое время помолчал, чувствуя, что женщины смо­трят на него с напряженным любопытством. — Мы едем навестить сестру моего отца, — объяснил он. — Она живет в Гонолулу. Вероятно, нам не понадобится номер в гостинице, но, как это ни абсурдно, путешест­вовать таким образом — купив пакет услуг — оказалось дешевле всего.

— Какое место для жизни! Гонолулу! Словно круг­лый год в отпуске, — мечтательно вздохнула молодая женщина. Она повернулась к мистеру Уолшу: — Вы давно не видели свою сестру?

— Давно, — коротко ответил он.

— Должно быть, ждете не дождетесь.

— Не могу сказать, что сгораю от нетерпения, — уг­рюмо насупился мистер Уолш. — Это она хочет меня видеть. По крайней мере, так мне сказали. — Он бро­сил на Бернарда враждебный взгляд из-под кустистых бровей.

— Боюсь, моя тетя плохо себя чувствует, — пояснил Бернард.

— О господи!

— Она умирает, — мрачно заявил мистер Уолш. Молодые женщины умолкли. Они опустили глаза и словно бы усохли, съежившись внутри своих веселых спортивных нарядов. Бернард ощутил неловкость, как будто они с отцом провинились, погрешив против приличий, или нарушили табу. В конце концов, было что-то неподобающее, даже безнравственное в том, что они воспользовались услугами турагентства, дабы навестить умирающую родственницу.

Звонок раздался неделю назад, ранним утром в пятни­цу — около пяти часов. В комнате Бернарда в колледже телефона не было — он не мог себе этого позволить, — а потому звонок принял ночной вахтер, который, по­считав его срочным, разбудил Бернарда и проводил вниз, к студенческому телефону в холле. Бернард стоял там в пижаме и халате — выложенный плиткой пол хо­лодил босые ступни ног (он не настолько очнулся от сна, чтобы найти шлепанцы), голова утопала в звукопо­глощающем колпаке, покрытом изнутри наспех запи­санными телефонными номерами, — стоял и слушал хриплый, усталый женский голос — протяжный амери­канский акцент, наслоившийся на выговор лондон­ских ирландцев.

— Привет, это Урсула.

- Кто?

— Твоя тетя Урсула.

— Господи боже!

— Помнишь меня? Паршивая овца.

— Отца?

— Нет, не отца. О-вэ-цэ-а. Овца.

— А, да, понял. Но теперь меня тоже считают в неко­тором роде паршивой овцой.

— Да, я слышала об этом... Послушай, сколько сей­час времени в Англии?

— Около пяти утра.

— Утра!Боже, извини, пожалуйста, я неправильно подсчитала. Я тебя разбудила?

— Это неважно. Где вы?

— В Гонолулу. В больнице «Гейзер».

— Значит, вы больны?

— Больна ли я? Это слабо сказано, Бернард. Меня разрезали, посмотрели и сразу зашили.

— О Господи, мне жаль. — Как невыразительно и не­уместно прозвучали его слова. — Это ужасно, — сказал он. — А они ничего не могут...

— Пустое. Я уже не один день страдала от боли, ду­мала, поясница, у меня постоянно болела поясница, но оказалось, дело в другом. Это рак.

— О Господи, — снова сказал Бернард.

— Злокачественная меланома, если точнее. Она на­чинается как родинка. Я ничего такого не подумала. Когда стареешь, у тебя появляются самые разные отме­тины. Когда наконец ее проверили, мне в тот же день сделали операцию, но было уже слишком поздно. По­шли метастазы.

Слушая, Бернард пытался сообразить, сколько лет может быть Урсуле. Последний раз он видел ее, когда она была молодой женщиной — его очаровательной, почему-то позорившей семью американской теткой. Она навестила его родителей где-то в начале пятидеся­тых, он тогда еще учился в школе, и привезла несколько коробок американских конфет, думая, что сладости в Англии все еще нормированы (вообще-то они оказа­лись совсем не лишними в той их стесненной и скудной жизни). У него сохранилась картинка-воспоминание: Урсула в саду за домом, в белом платье в красный горо­шек с широкой юбкой и рукавами-фонариками, у нее блестящие ярко-красные ногти и губы и кудрявые свет­лые волосы до плеч, «крашеные», как мрачно заявила его мать. Должно быть, ей теперь семьдесят, решил он.

Вереница мыслей Урсулы двигалась, по-видимому, в том же направлении.

— Странно разговаривать с тобой, Бернард. Ты не поверишь, но когда я видела тебя в последний раз, ты еще носил короткие штанишки.

— Да, — сказал Бернард, — странно. Почему вы больше не приезжали?

— Долго рассказывать. И путешествие чертовски долгое, но причина была не в этом. Как твой отец?

— Прекрасно, насколько я знаю. Честно говоря, мы не часто с ним видимся. Отношения между нами до­вольно натянутые.

— Наша семья этим славится. Если ты когда-нибудь напишешь историю нашей семьи, так ее и назови: «Натянутые отношения».

Бернард засмеялся, чувствуя прилив восхищения и симпатии к этой храброй старухе, шутившей на поро­ге смерти.

— Ты ведь писатель,верно? — спросила она.

— Всего несколько скучных статей в теологичес­ких журналах. Ненастоящий писатель.

— Послушай, Бернард, расскажи Джеку, что со мной, ладно?

— Конечно.

— Я сама не решаюсь ему позвонить. Не знаю, хва­тит ли у меня духу.

— Он очень расстроится.

— Да? — В ее голосе прозвучала смутная надежда.

— Конечно... А что, действительно ничем нельзя по­мочь?

— Мне предложили химиотерапию, но когда я спросила онколога, каковы шансы на излечение, он объяснил, что шансов никаких, может, на несколько месяцев наступит ремиссия. Я сказала — нет, спасибо, хоть умру со своими волосами.

— Вы очень храбрая, — заметил Бернард, ощущая самый что ни на есть эгоистически банальный дис­комфорт и по очереди потирая то одну заледеневшую ступню, то другую.