— Солок четыле, — сказал Биддль.

Флапс и Гринберг перестали играть и посмотрели на него с надеждой. Но Биддль не сказал больше ничего вразумительного.

— Кто-то должен указывать путь, — сказал Флапс. — Миру не хватает великой и прекрасной фигуры.

— Фюрера, — сказал Гринберг.

— Ростра, — сказал Флапс.

— Когда я был маленьким, — сказал Костелло, — я ловил мух и запихивал их в бутылку. Потом затыкал ее. И слушал, как они жужжат.

— Милый ребенок, — сказал Гринберг.

— Теперь мухи отомщены. Все, что мы можем, это жужжать.

— Не преувеличивай, — запротестовал Флапс. — У нас есть снега Гималаев, теплые моря, коралловые рифы…

— Бззз, — отозвался Гринберг, — бззз.

— У нас есть пенициллин, собаки, которые нас любят, Гомер, Христос, Ленин…

— Бззз, — отозвался Гринберг, — бззз.

— Грязный еврей, — сказал Флапс.

— Грязный негр, — сказал Гринберг.

— Бззз, — отозвался Костелло, — бззз, бззз, бззз.

Он поднялся и пошел открывать окно. Свежий воздух влился в комнату, точно новая кровь.

— День начинается.

— Это можно остановить? — осведомился Гринберг.

— Нет.

— Ночь, — сказал Гринберг, — вот все, чего мы заслуживаем.

— Вера, — сказал Флапс, — ему не хватает веры. Нельзя жить без веры.

— Грязная ночь, — сказал Гринберг, — холодная, черная и без запаха, как кофе в поганой забегаловке…

Он тяжело встал и дотащился до окна. Накинутое на плечи пальто с повисшими, точно усталые крылья, рукавами, печальный нос и палевые глаза делали его похожим на старую сову. Он высунулся из окна. Гарлем начинал вывозить мусор. Тусклый день выползал на тротуары.

— Я хотел помочь, — сказал Флапс.

— Вечно ты со своим христианским милосердием, — сказал Гринберг.

— День начинается — вот и все новости, — сказал Костелло. — Жидковато для первой полосы.

— Можно исправить маленько… — сказал Гринберг и предложил: — День поднимается, точно белый флаг над руинами.

— День возвращается и рыщет по бандитским окраинам, — выдал Костелло.

— Он хочет убедиться, что все мертвецы мертвы как положено, — продекламировал Гринберг.

— И все раны кровоточат как положено.

— Бззз, — торжественно высказался Флапс. — Бззз.

— Он торопится. Ему нужно в банк, — сказал Гринберг.

— И поискать в мусорках хлеба насущного.

— И отплатить своим угнетателям, — сказал Гринберг.

— И расстрелять кого-нибудь, — сказал Костелло.

— Бззз, — зудел Флапс, — бззз.

— Он грядет со своим величием и своей духовной миссией.

— Он грядет со стаканом рома и атомной бомбой.

— Бзз, — зудел Флапс. — Бззз.

— Грязный негр, — сказал Гринберг.

— Грязный еврей, — сказал Флапс.

— Бззз, — выдал Костелло, — бззз, бзззз.

В контору вошел мальчишка-лифтер с подносом.

— Он грядет с теплым кофе, тостами и «Лаки Страйком», — сказал Гринберг.

Кофе пах великолепно. Они пили, обжигая губы. Мальчишка повернулся к Флапсу:

— Там один негр внизу, он спрашивает вас, сэр.

— Что за негр?

— Очень старый негр, сэр, очень, — восхищенно сказал мальчишка. — Самый старый живой негр, какого я видел, сэр. Приятно посмотреть на такого негра, сэр, это доказывает, что все-таки можно жить долго, сэр, если постараться, сэр.

— Чего он хочет?

— Он говорит, что хочет продать вам новость мирового масштаба, сэр. Очень старый негр, сэр. Даже удивительно видеть такого старого негра в такую рань, сэр.

— Ну ладно, — сказал обескураженный Флапс, — пусть войдет.

Мальчишка вышел, унося на подносе переполненную пепельницу.

— Всюду негры, — заметил Гринберг, уткнувшись носом в кофе.

— Нужно говорить «черные», — проворчал Биддль. — Так пристойнее. Или «афроамериканцы» — это все меняет, понимаешь? Сам себя не уважаешь — никто не будет.

Дверь незаметно отворилась, и в бюро проскользнул дядя Нат, который в своей прекрасной зеленой куртке походил на сушеного кузнечика.

— Добрый день, господа, — сказал он, снимая фуражку.

Он понизил голос и принял вид важный и конфиденциальный.

— Я узнал, господа, об одном сенсационном происшествии, которое наверняка заинтересует ваших читателей, господа. О происшествии абсолютно сенсационном и эксклюзивном, господа.

— Убийство? — встрепенулся Флапс, подбадривая.

— В Гарлеме есть человек, — сказал дядя Нат, — в Гарлеме есть человек, который умирает с голоду.

Флапс скорчил гримасу. Гринберг издал насмешливое карканье.

— На свете миллионы людей умирают с голоду, — сказал он, — и если вы думаете, что о каждом из них будут писать в газетах…

— Но он умирает от голода в Нью-Йорке, — настаивал дядя Нат. — В самом центре Нью-Йорка.

— Неинтересно, — отрезал Флапс. — Тысячи людей умирают от голода в Нью-Йорке. Я сам умираю от голода в Нью-Йорке. Это никого не волнует.

— В Нью-Йорке всегда так: сначала сами начинают голодать, а потом заставляют умирать с голоду других, — сказал Гринберг. — И это называют «добиться успеха».

— Но он, — сказал дядя Нат очень тихо, — он умирает от голода ДОБРОВОЛЬНО.

Воцарилась тишина. Биддль вдруг проснулся.

— То есть как добровольно? — пролепетал Флапс.

— А вот так, — сказал дядя Нат. — Он объявил голодовку.

— Почему? — хрипло спросил Гринберг.

Дядя Нат открыл рот, но ничего не сказал, а принялся усердно рыться в кармане.

— Послушайте, я записал, где же… Вот.

Он важно надел очки.

— «В знак протеста против нищеты в мире, — прочел он. — Чтобы вернуть наконец людям вкус бескровной жертвы и показать им дорогу. Чтобы в нашу эпоху унижений пробудить великое эхо братства и солидарности человеческой…»

— Ганди, — прошептал Костелло. — Нью-йоркский Ганди. Звучит хорошо. Он черный?

— Белый, — сказал дядя Нат.

— Белый Махатма Гарлема! — взревел Флапс.

Биддль рывком поднялся. Гринберг поймал его шляпу.

— Идем? — взвизгнул он.

Тюльпан сидел посреди чердака на коврике перед кроватью и прял. Металлические очки вздрагивали на кончике его носа, череп был обрит наголо, простыня окутывала Тюльпана, как тога. Перед ним стояла миска с пеплом — время от времени он брал щепотку и библейским жестом посыпал голову.

— Вылитый папаша, — сказал Флапс чуть взволнованно.

Он снял шляпу. Гринберг ничего не сказал, Биддль восхищенно вздохнул. Костелло щелкнул фотоаппаратом.

— Пресса, патрон, — возвестил дядя Нат.

Тюльпан обернулся к визитерам.

— Посмотрите на меня, хорошенько посмотрите, — заявил он. — Я — холст Творца. Я — портрет современного Запада во весь рост. Я тот, для кого тщетно пел Гомер, ваял Микеланджело, считал Ньютон и думал Маркс. Да, я тот, для кого напрасно были рождены Гомер, Микеланджело, Ньютон и Маркс. Я предстаю перед вами таким, каким за двадцать веков христианства ускользнул от Баха, Иисуса и Рафаэля, как и ото всех прочих отчаянных попыток замять дело и сохранить лицо. Смотрите на меня хорошенько: я стал стройнее, на роже и на груди у меня теперь меньше растительности, чем двадцать тысяч лет назад, но, несмотря ни на что, убожество мое осталось прежним. Быть может, милосердная коммуна чернокожих Гарлема захочет сделать что-нибудь для бедного Белого, бесконечно осмеянного в своих скромных нуждах, растоптанного в своих самых мирных мечтах, ограбленного в элементарных правах, презренного по крови, эксплуатируемого до седьмого пота и такого одинокого в море вселенской ненависти, что каждого пса, вильнувшего перед ним хвостом, он почитает братом? Есть ли у вас вопросы ко мне?

— Что вы думаете о белой проблеме в Штатах? — спросил Костелло.

— Думаю, она приняла тревожные размеры.

— Вы считаете, ее можно решить?

— Да. Я твердо уверен, что со временем эта проблема сама исчезнет во всем мире.