—

Смешно, что вы все еще не догадались о моей работе в разведке, Амадей фон Линден. Как и вы, я радистка.

И точно так же, как и вы, я чертовски хороша в этом. Но наши методы отличаются. «На работе», коей разведка и была, меня звали Ева Зайлер. Это имя использовалось на протяжении всей моей подготовки — оно должно было стать моим альтер эго, я должна была жить и дышать им, и я привыкла — Зайлер было названием моей школы, поэтому запомнить было легко. Приходилось проводить разъяснительные работы с теми, кто случайно называл меня Шотландкой. Говоря по-английски, мне лучше удавалось скрывать оркнейский акцент, чем в немецкой речи, поэтому мы сыграли на этом, когда меня начали отправлять на задания — чертовски сложно определить мое происхождение.

В тот первый день — первое задание, самое первое — помните, как кружилась у всех голова на следующий день, после того как они получили шампанское и парфюмерию в Коттедже? Я поймала двойного агента. Нацистский шпион, замаскированный под связного Французского Сопротивления. Они подозревали его, потому привели туда, когда приземлились на территории Англии — я застала его врасплох во время упадка его сил и адреналина (он целую ночь выбирался из Франции, как и все они). Он был знатным бабником; ему не хватило мужества признать, что он узнал меня, когда я набросилась на него в той холодной маленькой комнатушке, смеясь, плача и крича по-немецки. Комната прослушивалась, поэтому они знали все, о чем мы говорили.

Работа не всегда была такой легкой, но именно так я добивалась успехов. Большинство из мужчин были столь отчаянны и смущенны к моменту моего появления, а мой акцент нейтральной Швейцарии и утешающе-официальный контрольный список добивал их так, что они с благодарностью шли на сотрудничество, если не были полностью околдованы. Но не в эту ночь, не в ту ночь, когда Мэдди летала во Францию. Человек, с которым я беседовала той ночью, не поверил мне. Он обвинил меня в предательстве. В предательстве Родины — как я посмела работать на врага, на Англию? Он назвал меня коллаборационисткой, предательницей, грязной английской шлюхой.

Знаете, самой большой и глупой ошибкой этого мужчины было то, что он назвал меня АНГЛИЙСКОЙ. Именно это придало моей ярости убедительности. Со шлюхой мы выяснили, что грязная — это само собой разумеется, но как бы там ни было, я, черт подери, не англичанка.

— Ты здесь единственный предатель Родины, потому что именно тебя поймали на горячем, — зарычала я на него, — и именно ты предстанешь перед Трибуналом, когда вернешься в Штутгарт... — (Я узнала его акцент, стечение обстоятельств и прямое попадание). — Я здесь просто делаю свою работу в качестве связного для Берлина, — (ох да, я это сказала), — поэтому как ты ПОСМЕЛ назвать меня АНГЛИЧАНКОЙ!

Именно в этот момент он набросился на меня — мы обычно не связываем подобных мужчин — и железной хваткой вцепился в мою голову.

— Зови на помощь, — приказал он. Я могла выбраться. Меня учили защищаться от подобных нападений, что я доказала во время уличной стычки, когда меня арестовали.

— Зачем? — Я по-прежнему издевалась над ним.

— Зови на помощь. Пусть твои английские хозяева спасут тебя, иначе я сломаю тебе шею.

— Коллаборационизм — это позвать англичан на помощь. — Я холодно вздохнула. — Я ни в чем не полагаюсь на англичан. Давай, задуши меня.

Они следили за нами, вы ведь понимаете — через прорезное окно на кухню, — и если бы я позвала на помощь или сделала вид, что утратила контроль над ситуацией, они бы пришли. Но они видели, что я делаю, по какому плотному канату я ступаю, потому сидели, грызя ногти и позволяя мне выиграть эту битву в одиночестве.

И я выиграла. Спустя немного времени, когда он в слезах валялся на полу, цепляясь за мою ногу и моля о прощении.

— Расскажи мне о твоем задании, — приказала я. — Выдай контакты, и я выборочно переведу их для англичан. Расскажи мне, своей соотечественнице, тем самым ничего не выдав врагу. — (Да, я бессовестна.) — Расскажи, и, возможно, я прощу тебя за угрозы убить меня.

Его поведение в тот момент было действительно обескураживающим, поэтому я даже поцеловала его в макушку в качестве благословения после того, как он закончил. Жалкий, мерзкий мужчина.

И тогда я позвала на помощь. Но с презрением и скукой, а не от страха.

Отличное шоу, моя дорогая. Стальные нервы! Чертовски хороший спектакль, просто первоклассный.

Я не показывала, насколько сильную боль он мне причинил, а они и не подумали проверить. Именно эти стальные нервы и помогли мне приземлиться во Франции шесть недель назад.

Я забыла уложить волосы, когда переодевалась, — я не надеваю форму ЖВВС на допросы — и именно это стало ошибкой. Они заметили стальные нервы, но не маленькую ошибку. Они не заметили, как больно он мне сделал, как и не замечали, что я время от времени допускаю маленькие, но фатальные ошибки.

Но Мэдди замечала все.

— Иди согрейся, — сказала она.

Квини затушила сигарету и выключила свет. Она не пошла к своей кровати, а залезла к Мэдди. Мэдди осторожно приобняла израненные плечи, потому что ее подругу до сих пор трясло. Как никогда раньше.

— Это нельзя назвать хорошей работой, — прошептала Квини. — Совсем не такая, как твоя, не безупречна.

— Моя тоже не безупречна, — сказала Мэдди. — Каждый бомбардировщик, который я переправляю, в результате ремонтируется и продолжает убивать людей. Гражданских. Людей вроде моих бабушки с дедушкой. Детей. Только тот факт, что я не делаю это собственноручно, не делает меня непричастной. Я привезла тебя.

— Блондинистую бомбу, — сказала Квини и взорвалась смехом от собственной шутки. А затем начала рыдать.

Мэдди лишь крепче обняла ее, думая, что отпустит, когда ее подруга перестанет плакать. Но она рыдала так долго, что Мэдди уснула первой. Поэтому так и не отпустила.

—

в моей душе покоя нет: весь день я жду кого-то, без сна встречаю я рассвет, и все из-за кого-то. О вы, хранящие любовь неведомые силы, пусть невредим вернется вновь ко мне мой кто-то милый⁵²

переплывали мы не раз с тобой через ручей, но море разделило нас, товарищ юных дней... За дружбу старую — до дна, за счастье юных дней по кружке старого вина — за счастье юных дней

Господи, я так устала. Они держали меня здесь всю ночь. Это уже третья ночь, когда я не сплю. Во всяком случае, хоть чуть-чуть. Я не узнаю ни единого человека из своих надзирателей; Тибо и Энгель застряли в своих пансионатах, а фон Линден занят пытками той кричащей француженки.

Мне нравится писать о Мэдди. Нравится вспоминать. Нравится складывать все один к одному, фокусироваться, создавая историю, соединяя воспоминания. Но я так устала. Сегодня я уже ничего не могу создать. Всякий раз, когда я, кажется, останавливаюсь, чтобы потянуться, чтобы взять еще один лист бумаги, чтобы потереть глаза, этот мерзкий кусок дерьма, что надзирает за мной, тушит сигарету о мою шею. Я пишу это только потому, что он прекращает жечь меня. Он не читает по-английски (как и по-шотландски), и до тех пор, пока я продолжаю покрывать лист строчками стихотворений, он не причиняет мне вред. Я не могу продолжать так вечно, но количество выученных наизусть стихов Роберта Бёрнса ужасает.

Бёрнс, ха-ха-ха, Бёрнс, чтобы остановить жжение⁵³. Обезглавьте меня, или повесьте — я никогда не буду бояться — Я СОЖГУ АУКИНДОН прежде чем жизнь покинет меня⁵⁴ Сожгу сожгу сожгу сожгу

Ох, Боже, те фото. горящая Мэдди. Мэдди

Ормэ, 23 ноября 1943

Вчера вечером фон Линден собственноручно положил конец моим трудам — ворвался в духе «Атаки легкой бригады» и одним движением смел все страницы, пока я дрыхла на столе в луже чернил.