— О, об этом ничего сказать не могу, — ответил Уэр, снова раздражаясь. — Возможно, вы и правы. Давайте посмотрим в рубрике «Анонимные рукописи». Вот трактат без указания автора о пороках католицизма, относящихся к культу девы Марии, он написан джентльменом, никогда не издававшим своих произведений. Очаровательная вещь, но, полагаю, вы ищете другое. Есть еще работы без названия — большое количество проповедей, молитв, религиозных размышлений недавно скончавшегося пастора церкви Святого Стефания, издано в Литл-Эвердсене. Не то. Вот еще анонимные сочинения на самые разные темы, написанные каким-то ученым. Не слишком информативно, не правда ли? Но не стоит пренебрегать и этим, с моей точки зрения. Анонимные…

Других предложений не было. Уэр смотрел на меня с мрачным ожиданием.

— А не могу ли я ознакомиться с этими самыми рукописями на разные темы? — спросил я.

— Все они хранятся в кабинете Хобсона, — ответил Уэр с убеждением в голосе, но без малейшего намека на ожидаемую ответную реакцию: издам ли я животный вопль ужаса при этом известии, или зайдусь от хохота из-за чрезвычайной комичности и ничтожности просьбы, или натворю еще что-нибудь. Я повернулся к Дьюеринксу-Вильямсу.

— Полагаю, кабинет открыт для посещений посторонних лиц только с письменного разрешения ректора, — сказал тот, — но, как мне кажется, общее правило можно нарушить, если речь идет о мистере Эллингтоне, магистре искусств, выпускнике моего колледжа, за которого я счастлив буду поручиться.

— Разумеется, — сказал Уэр, испытывая теперь нетерпение и уже с ключом в руке.

В прежней манере администратора универмага он добавил:

— Не угодно ли пройти?

Как оказалось, кабинет Хобсона занимал целый этаж находившейся в противоположном углу двора башни, куда вела винтовая каменная лестница, а в его стенах с трех сторон были прорезаны маленькие окна. В комнате стояла прохлада, по всей видимости, это было первое помещение без удушающей жары, куда я попал за последние недели. Стены большей частью были уставлены дубовыми книжными полками времен короля Эдуарда, а два письменных дубовых стола и стулья с высокими спинками того же периода дополняли обстановку. На полках рядами стояли тома в серых папках, в которых, вероятно, и находились рукописи. Уэр старался рассмотреть, что написано в их верхней части сбоку, как делают, когда просматривают коллекцию граммофонных пластинок. Но мне было не до него: я силился разобрать надпись на корешке маленькой книги, которая втиснулась между другими, но не мог понять ни единого слова.

— А вот и она, — сказал Уэр. — Оказывается, есть даже форзац: «Томас Андерхилл», доктор богословия, olim Sodalis Collegii Omnium Sanctorum Universitatis Cantabrigiensis.

Последние слова ему пришлось произнести по памяти, потому что я, повернувшись, выхватил у него папку. Туда была вложена книжка или какая-то ее часть форматом в одну восьмую листа с сорванной обложкой — остались следы клея и брошюровки, — которая, если не считать редких бурых пятен, прекрасно сохранилась.

— Странно, что в анонимной рукописи на первой же странице во всю ее ширину выведено имя автора.

— Благодарю вас, — сказал я.

Редко мне хотелось так сильно, как сейчас, выставить обоих за дверь, чтобы заняться чтением того, что я держал в руках.

Дьюеринкс-Вильямс сразу же это почувствовал.

— Мы не станем вам мешать. Если, паче чаяния, освободитесь минут через тридцать, я буду счастлив пригласить вас на ленч в колледж Святого Матфея. Пища обычная — как в любой студенческой столовой, но вполне съедобная. Однако связывать вас этим приглашением мне бы не хотелось.

— Вас не затруднит закрыть дверь, когда будете уходить, и занести ключ в библиотеку, — сказал Уэр, протягивая ключ мне.

— Конечно, — ответил я, раскрывая книжку на одном из столов и включая настольную лампу. — Благодарю вас.

Наступила короткая пауза, во время которой они, вероятно, переглянулись или, к вящему моему удовольствию, скорчили мины, выдававшие бессильную ярость, затем звякнула железная задвижка на захлопнувшейся за их спинами дверью.

У Андерхилла был хороший четкий почерк, не пользовался он и какой-либо собственной системой быстрого письма: сокращения встречались редко и сразу же поддавались расшифровке. Он начал записи 17 июня 1685 года (а умер в 1691 году), начав с того, что воздал самому себе хвалу за ученость, и перечислил книги, которые прочел, коротко их описав. Очевидно, у него была обширная собственная библиотека. Большинства из упомянутых им авторов и книг я не знал, но философы неоплатоновской школы, на работы которых он ссылался и которые являлись его современниками, а возможно, и сокашниками, безусловно, были мне знакомы: это относится к «Интеллектуальной системе» Кадворта, «Божественным диалогам» Мора и паре других вещей. Я даже вспомнил, что Мора был членом секты (или близок к ней), которая занималась магией и в которую входил небезызвестный датский барон, пользовавшийся дурной славой. Что о нем говорили? Не имеет значения, возможно, его имя послужило бы любопытной подсказкой для школьника, но я не школьник и мой интерес к Андерхиллу далеко не ученический.

Я стал читать дальше, но находил все те же проникнутые мистикой рассуждения, которые были либо банальны, либо неразборчиво написаны, и я почувствовал, что чтение меня утомляет. Неужели и дальше не станет интереснее? Наконец я дошел до записи от 8 сентября.

«Мой человек Гарни, в соответствии с моим поручением, посоветовал мне посмотреть на дочку вдовы Тайлер, что пришла к моим дверям, для продажи овощей и фруктов. Когда это было сделано, спросил ее, не выпьет ли (она) чашку шоколада в гостиной, ибо на дворе ненаст(ье). Она охот(но) согласилась, мы говорили ок(оло) получаса. Расписыв(ал) чудеса, кои вершить могу, и как, по обычаю своему, осыпаю дарами угожд(ающих) мне. Она все выслушала и, клянусь, поверила каждому слову моему. Наконец сказал, что ежели желает доброго мужа, здоровья, богатст(ва) и удачи до самой могильной черты, должна прийти завтра вечером к десяти часам, но наложить печать на угта ибо искусен я в разоблачении обмана и, проговорившись, лишится (она) благодеянии, мною обещанных. Она сказ (ала), что страшится ночной тьмы. На это ответил — пусть держит в руках распятие (и сунул ей сию дешевую игрушку), ибо оно дарует покровительство удвоенное и нерушим(ое) Господа нашего на небесах и мое на земле. Она спросила, огражу ли ее от зла неодолимым заклятием? Самым непреодолимым, дорогая /(я) улыбнул(ся)/. Тогда (она сказала) приду, как не прийти.

А роста она — среднего, осанки — превосходной и грудь — как полная чаша. С местным людом (вовсе) не схожа: щечки розовые, не красные, зубки белые, ручка маленькая, как у настоящей леди. Четырнадцати лет от роду. Смею утверждать, что сам царь Соломон не обладал более восхитительной девкой».

После этого признания Андерхилл, очевидно, с обычным усердием возвратился к чтению: после полудня изучал латинский трактат некоего Алануса Кандидуса о тайной силе ветра, вернее, о предсказаниях с помощью наблюдений за интенсивностью, направлением и устойчивостью ветра; а после обеда у него начиналась совсем иная жизнь, о которой я раньше ни от кого не слышал. У меня было чувство, что его бесстрастное отношение к дочери вдовы Тайлер не сулит той ничего хорошего. Как зачарованный, со страхом я открыл записи Андерхилла, сделанные на следующий день.

«Как только явилась она ровно в срок, дал ей выпить зелья для гостей, с кларетом, и бренди, и с другими примесями, Якобусом Магнусом в его „De Inductione Luxurize“ предписанными. Разжег жаровню и бросил в оную, искусно последовательность просчитав, и ладану, и порошка, и прочих трав из запасов моих, а сделав так, воскурил дивное и сладострастное благовоние, с дымом чудным и многокрасочным смешанное. Когда же, как и положено тому быть, поддалась (она) дурману, внушил, будто слышит (она) сладкую музыку и голоса, возносящие любовные похотливые напевы. Затем призвал духов являться ко мне по первому зову в обличьях пастухов, пастушек, нимф, дам и кавалеров, гуляк, ведьм, машкерадных масок, героев, цариц античного мира и велел некоторым совокупляться. Потом возжелал, чтобы сбросила она одежду свою. Почему, сэр (сказала она), вводите меня во грех? Велико заблуждение твое, дитя (сказал я): какой грех в том, чтобы явить красоту свою тому, кто вложил столько труда ради веселья твоего и кто не устает заботиться о радостях твоих? Посмотри (указал я на греческого юношу и девушку в толпе), чем занимается сия пара на глазах твоих, дабы и тебе удовольствие доставить. Раздеться и только? (спросила она лукаво). Отчасти. Не противься желаниям моим (ответил я). Ну, что ж (сказала она), раз им дозволено, чем я хуже (как не плениться шаловливостью ума ее), и сразу сбросила одежду, представ в наготе своей. О quae deliciae! [6]