– Свен, дорогой, она вряд ли помнит свою мать.

– Это тоска. Она изнутри выедает ее, точит в ней дыру. Мы не должны этого допустить, мы должны отдать ей всю свою любовь, какая у нас есть.

Всю? – думала она. Всю нашу любовь?

И раскидывала руки и ноги – приди и снова возьми меня, любимый, засей меня, сделай плодородной.

– Она слышит, что я говорю? Она ведь слышит? Или как, сестричка?

– Никогда не знаешь. Но все же надо выбирать слова.

Нет, мы никогда не были такими уж подругами. Только с виду, если ты это понимаешь своими несчастными усохшими мозгами. Она была топорной и неуклюжей, в точности как ты, как вся ваша семья, я так и вижу твоего отца, как он, покачиваясь, плетется домой в субботу вечером, такой неровной, кривоватой походкой... а вы разбегаетесь из дома точно перепуганные мыши. Иногда он бил Сив, и она прибегала к нам и плакала. И как о таком можно рассказывать. А она почти хвасталась, синяки показывала. Правда, позже, когда эта беременность ее случилась, он спокойно новость воспринял. Но он к тому времени в религию ударился, его словно подменили, для малыша он стал чудесным дедушкой.

Но прежде-то! Выставлял на мороз жену и детей, вот он я, хозяин. Моя бы мать никогда, никогда не позволила, чтобы ее так выкинули. Из собственного дома. Да если бы мой отец наливался шнапсом допьяна... Думаю, она бы своими руками его на огороде зарыла.

А твоя мамаша была из бродяжек. Поэтому она и не сопротивлялась. В ней чувство вины намертво засело, клеймо бродяжки стояло на ней. Раз он ее по губам ударил, до крови разбил. Мы с Сив в окно видели. «Побродяжка чертова!» – орал он, а она стояла перед ним босая, полуголая. А она ведь согласна, сказала я Сив. Тогда мы по-настоящему поссорились.

– Потом ты вышла замуж за этого директора, за вдовца Дальвика. Подцепила его играючи. А с нами после едва здоровалась. Дочка моя, Розмари, ходила в один класс с его дочерью. Мы вас иногда на родительских собраниях встречали. Ты так крепко держала его под руку. Делала вид, будто не признаешь меня. А я ведь не очень изменилась, Флора, это ты изменилась. И все же я-то тебя сразу узнала. От людей никогда не спрячешься, понимаешь, в какие тряпки ни кутайся. Хоть в шелк, хоть в бархат, хоть в лохмотья.

Они были похожи на отца, такого же топорного сложения, кожа жирная, в складках. А она, Флора, была хрупкой.

– Ты маленькая как девочка, – говорил Свен и заключал ее в объятия.

Когда его дочь спала, он вспоминал наконец про свою женщину. Обхватывал ее тонкие бедра, поместится ли туда ребенок? Маленькие розовые соски, плоские, как у юноши. Тогда она была коротко стриженной, он называл ее своим мальчиком.

Девчонка спала, но никогда не было уверенности. В любой момент могла проснуться и возникнуть в дверях, уставиться своим сверлящим «что-ты-делаешь-с-моим-папой» взглядом.

Флора перестала испытывать оргазм.

Но Свен не заметил ничего. Интересно, он хоть догадывался?

– Я не могу расслабиться, во мне все блокируется.

– Не думай об этом столько. Это потому, что ты об этом думаешь, потому у тебя и не получается.

– Давай поедем куда-нибудь, наша поездка в Лондон ведь прервалась. Давай продолжим путешествие, только на этот раз Париж выберем.

Он не хотел оставлять девочку. Не так скоро. Он и так часто уезжает по делам. После, Флора, после.

А время утекало, и вот Жюстина отправилась в школу.

– Кто за ней будет смотреть? – сказал он. – Если мы оба уедем, и ты и я? Кто ее одевать будет и провожать в школу, ранец собирать?

– Ты же раньше эту проблему решал?

– Теперь все по-другому. Я не могу ее столько раз предавать.

И уезжал один. Возвращался с дорогими подарками. С бриллиантовым кольцом в знак примирения. А девчонке какую-то трубу привез.

– Если ты на ней в доме играть будешь, то я перееду!

Да и можно ли это назвать игрой?

Девчонка ушла на берег и дунула так, что все тело скрючилось. Утки приплыли на странный звук, ума-то у них немного. А она, видно, обрадовалась.

– Я птицам играю, папа.

– Хорошая моя, талантливая девочка. Ты скоро оркестр организуешь.

Утки влезли на причал и загадили все своим пометом. Он бы подумал, кто все это отскабливать будет! Он что, вообразил, что я сюда переехала, чтобы птичье дерьмо со старых мостков отдирать?

Нет.

С этим мужчиной невозможно ссориться. Он огрызался, а потом замолкал. И молчал, пока она сама не приползала с покаянием.

Девчонка! Она во всем виновата. С ней слишком носятся и балуют.

Флора скрючилась на стуле. Она очень устала. Мэрта Бенгтсон лежала и таращилась на нее, лишая покоя.

– Сестра! Подите сюда, пожалуйста. По-моему, госпожа Дальвик потеряла сознание.

– Нет, это только так кажется. Мы ее сейчас поднимем. Вот так!

– Может, она устала и хочет лечь?

– Это же хорошо, что вы не спите. Дни тогда не такие длинные.

Во всяком случае, мило с ее стороны. Со стороны Мэрты Бенгтсон. Флора взглянула на нее и кивнула. Мэрта Бенгтсон кивнула в ответ.

– Ну можно ли было себе представить? Чтобы мы так кончили?

В ней нарастал гнев. Не на Мэрту, не на санитарок. Нет, на Свена. Семидесяти лет от роду, ни разу не болевший, он как-то вечером схватился за грудь и упал на крыльце. Она стояла у окна и видела его, тут же позвонила в «скорую». Он лежал так, что дверь было не открыть. Ей пришлось толкать изо всех сил, чтобы отодвинуть его. Наконец ей удалось пролезть в щель. Он лежал на лестнице, в уголке рта пузырилась пена.

На следующее утро он был уже мертв.

Она сидела возле него, держала за руку. Жюстина сидела с другой стороны. Они обе были при нем, и все же он их оставил.

А кто со мной посидит, ты подумал?

Я не хочу умирать.

Я жить хочу.

В некоторые дни они разом на нее набрасывались. Целым классом. Брались за руки в варежках с промокшим большим пальцем. Вставали в круг. Учительница видела только то, что дети водят хоровод – совсем недавно ведь убрали рождественскую елку. Шарфики трепещут на ветру, тонкие голоса. Наверное, учительница чувствовала, как в груди разливается тепло. Вспоминала себя таким же невинным ребенком.

– Жюстина дура, Жюстина дура, в штаны надула!

Потому что Жюстина вечно хотела писать. Только она забывала в туалет сходить. Или тянула с этим делом до последнего. Наверное, все-таки тянула. В туалете вечно толпились девочки, а она стеснялась.

Флора, конечно, злилась. Совала ей под нос описанные трусики.

Вечно она мокрая ходила. У нее там было все стерто, покрасневшее.

Она падала в снег, ее никто не толкал, сама падала, а хоровод все крутился вокруг нее, мелькали ноги в потертых лыжных ботинках. Она лежала в центре, точно агнец на заклание.

В бок упиралось что-то твердое, слепленный снежок, совсем не холодный. Они строили вокруг нее снежные стены, рыли колодец, а она лежала на дне.

Белые стены, комковатые стены. А далеко в вышине свет, серый и воющий. Звонок. Надо возвращаться в школу.

– Пошли! – кричит Берит. Светлый ангел, она всегда верховодила. – Давай скорей, а то учительница будет ругаться.

Она могла встать. Могла навалиться на стену и разрушить, наверное, это было совсем не трудно.

Только она этого не сделала.

Учительница, Флора и она. Тиканье часов на стене.

– Смотри на нас, когда мы с тобой разговариваем!

– Она вообще-то лишилась матери...

– С тех пор уже много лет прошло. И теперь у нее новая мама, не может же она на всю жизнь на этом зациклиться. Нам надо вывести ее из этого состояния, помочь. Иначе у этой девочки будут проблемы на всю жизнь.

Флора в белой блузке.

– Мы тебе только добра желаем, Жюстина, ты же знаешь.