К сожалению, упреки не произвели никакого впечатления. Ганс снова уселся верхом на стул и беззаботно ответил:

— Не бранись, отец, а то я нарисую тебя во весь рост, подарю портрет университету и заставлю преподнести мне благодарственный адрес. Кстати, я уже давно хотел спросить тебя, не желаешь ли ты позировать мне?

— Этого еще не хватало! — вскипел профессор. — Я серьезно запрещаю тебе касаться своей пачкотней моей особы!

— Так побывай, по крайней мере, в моем ателье, ведь ты даже не видел моей пачкотни!

— Нет, не видел! — буркнул Велау. — Я не желаю опять сердиться: сумасбродное идеалистическое направление... пошлая, сентиментальная тема... в лучшем случае карикатура, которая опять-таки взбесит хоть кого — вот и все, на что ты способен, заранее знаю! Я не хочу ничего знать об этой истории!

— Ну, не знать ты никак не можешь! — торжествовал молодой художник. — Когда я выставил портрет моего учителя, профессора Вальтера, вся пресса кричала о нем, а некоторые газеты внесли благодетельную вариацию в старую тему: вместо обычного «сын нашего знаменитого естествоиспытателя» они писали — «Гениальный сын известного отца»! Берегись, отец! Когда-нибудь моя слава затмит всю твою ученую известность! Но не позволишь ли ты мне теперь уйти? Я жду высоких посетителей.

Велау пренебрежительно дернул плечами.

— Воображаю!

— Пожалуйста — обе графини Штейнрюк!

— И они будут у тебя?

— Разумеется! Мы начинаем становиться известными, принимаем в своем ателье аристократию и недаром зовемся гениальным сыном выдающегося отца. В самом деле, не согласишься ли ты позировать мне, отец?

— Нет, черт возьми! — крикнул профессор.

— Хорошо, тогда я нарисую тебя по памяти без твоего ведома и пошлю портрет на выставку. До свиданья, отец! — и с самой любезной улыбкой, как будто между ними царило полнейшее согласие, Ганс вышел из комнаты.

В коридоре он столкнулся с Михаилом, который только что вернулся домой и спрашивал, у себя ли профессор.

— Да, он у себя, но опять окутан грозовой атмосферой! — ответил Ганс. — Зайди потом на полчасика ко мне в ателье, я должен кое-что исправить в картине, и ты очень нужен мне.

Роденберг кивнул в знак согласия и прошел к профессору. Мрачное лицо последнего несколько просветлело при виде молодого офицера.

— Хорошо, что ты пришел, — встретил он Михаила. — Я опять так обозлился на Ганса, что мне совершенно необходимо повидать разумного человека!

— А что опять наделал Ганс?

— Да ровно ничего, потому что он вообще ничего не делает, и в этом все несчастье! Я со всей строгостью отчитал его за бездельничанье, которому он предается вот уже пять месяцев. Этот мальчишка сведет меня в могилу!

— Дядя, не будь несправедлив, — с упреком возразил Михаил. — Ты ведь знаешь, что Ганс работает над большим произведением, и, уверяю тебя, он очень прилежен, но ты упорно отказываешься взглянуть на его работу. По-моему, он уже дал и тебе, и всем нам доказательство своего таланта. Портрет профессора Вальтера встретил всеобщее признание, все голоса слились в похвалах, и газеты назвали его даже...

— Гениальным сыном известного отца? — перебил его Велау. — И ты тоже лезешь ко мне с этим? Сколько поздравлений мне уже пришлось выслушать по этому поводу, и сколько грубостей наговорил я в ответ! Но ничего не помогает! Все держат руку негодного мальчишки, все с ним в заговоре и дивно забавляются проделкой, которую Ганс сыграл с университетом!

— Даже сам профессор Бауер, когда был здесь проездом у тебя! — вставил Михаил.

— Да, и это было досаднее всего! «Коллега, — сказал я ему, — известно ли вам, что выделывал мой бессовестный сын на ваших лекциях? Он рисовал карикатуры на вас и всю аудиторию! Он нарисовал рисунок, где вы изображены очень похоже и снабжены всеми атрибутами естествоиспытателя. Вы варите в котле четыре элемента, а ваши студенты раздувают огонь». И что же ответил мне Бауер? «Знаю, дорогой коллега, знаю! Я даже видел этот рисунок, который при всей его дерзости набросан так гениально, что я от души смеялся и простил легкомысленного ученика. Поступите и вы так же!»

— Тебе необходимо последовать этому совету, дядя, это было бы на самом деле лучше всего! Между прочим, я зашел к тебе лишь затем, чтобы поздороваться с тобой. Мне нужно к Гансу в ателье.

— «В ателье»! — передразнил его профессор. — Воображаю, что там делается! Я от души желал бы, чтобы в павильоне было темно или чтобы там вода струилась по стенам; тогда господину художнику пришлось бы отказаться от занятия своей пачкотней. А теперь он форменно обосновался перед самым моим носом, как будто так и следует. Ну, так иди «в ателье». Тамошние достопримечательности привлекают даже аристократию, но моей ноги там не будет, это уж я вам говорю!

Профессор сердито занялся своими книгами, а Михаил, по личному опыту знавший, что в таком состоянии старика лучше оставить одного, отправился к Гансу.

Павильон, в котором молодой художник устроил свою пока еще скромную мастерскую, находился в конце сада. В нем была одна-единственная, но довольно большая комната. Кое-где заделали окна, кое-где окна расширили, устроили верхний свет, и таким образом получилось ателье, которое было для профессора настоящим бельмом на глазу, тем более что никто даже и не спросил его разрешения на эти перестройки. Ганс придерживался по отношению к отцу особой тактики: он никогда сильно не противоречил ему, и «хорошо, отец» было его вечным ответом. Но вместе с тем он с полным спокойствием делал как раз обратное тому, чего требовал отец, и это было единственной возможностью управляться с раздражительным стариком.

Велау самым резким образом отказал сыну в средствах на устройство мастерской, и Ганс, у которого не было еще доходов, должен был подчиниться этому. Однако он в тот же день вступил во владение павильоном, вызвал каменщиков и плотников, приказал сделать все необходимые перестройки, а потом положил отцу, вернувшемуся из небольшой поездки, счет на письменный стол. Разумеется, профессор вышел из себя, заявил, что не потерпит более ничего подобного, и каждый день смотрел в сторону павильона бешеным взглядам, но счет все же оплатил. Ганс опять сделал по-своему.

Теперь молодой художник стоял перед мольбертом и рисовал большую картину, в то время как Михаил стоял против него со скрещенными руками. По-видимому, разговор у них не вязался, так как прошло добрых десять минут, пока Ганс наконец сказал:

— Слушай, Михаил, ты мне совершенно не нравишься!

Казалось, Михаил совсем забыл, что он позирует приятелю. Что-то из прежней мальчишеской мечтательной сонливости было в его лице. При звуке голоса Ганса он испуганно вздрогнул.

— Я? А почему нет?

— Вот оно! Ты пугаешься, словно лунатик, которого окликнули! О чем ты, собственно, думал? Ты опять стал ужасно мечтательным с тех пор, как мы вернулись из гор. Я просто не узнаю тебя!

Молодой капитан провел рукой по лбу и принужденно улыбнулся.

— По всей вероятности, мне не хватает строевой службы, а может быть, я и переработал в последние месяцы.

— Вероятно! Ты ведь просто фанатик в работе, что мне как раз нельзя поставить в вину. А теперь сделай мне, пожалуйста, удовольствие и сострой другое лицо, потому что подобное меланхолическое выражение мне не подходит.

— А какое тебе нужно?

— Как можно более свирепое! Вот как смотрит мой папенька, когда с расстояния в двести шагов созерцает мое ателье, но только еще более героично! Ведь у тебя бывает такое выражение, я знаю! Я мучаюсь уже несколько недель, стараясь схватить надлежащее выражение, но мне все не удается. Я должен найти его с твоей помощью!

— Не понимаю, к чему ты так упрямо настаиваешь на том, чтобы воспользоваться как раз моей головой! — недовольно сказал Михаил. — Она совершенно не подходит к идеальному образу, и с полотна смотрит совсем непохожее лицо!

— Этого ты не понимаешь! — покровительственно сказал Ганс. — Твоя голова мне ценна, как лучшая модель. Разумеется, это не портрет, но все, что я мог взять от твоих черт, я перенес на полотно. Только выражения, взгляда не хватает! Мне хотелось бы сильно рассердить тебя, взбесить чем-нибудь так, чтобы ты это «что-то» захотел сбросить в пропасть с высоты ста миллионов метров, как твой тезка — нечистого! Тогда мое дело было бы сделано!