* * *

Прошла неделя со дня похорон графа Штейнрюка. Граф Михаил, занявший апартаменты покойного, находился в комнате с окном-фонарем. Лакей только что доложил ему о том, что лесник Вольфрам, вытребованный им к этому часу, прибыл в замок. Сегодня граф был в парадном мундире, так как ему предстояло отправиться в соседний городок, куда он был приглашен на официальное торжество.

В тот момент, когда Вольфрам вошел в комнату, граф доставал из футляра звезду одного из высших орденов, богато украшенную и усыпанную бриллиантами. Заметив, что орденская лента отвязалась, он отложил раскрытый футляр в сторону и обернулся к посетителю.

На этот раз лесник был в полном параде. Он привел в порядок волосы и бороду и почистил свою охотничью одежду.

— А, это ты, Вольфрам! — благосклонно сказал граф. — Давненько мы не видались! Ну, как ты жил это время?

— Мне жилось вполне хорошо, ваше сиятельство, — ответил лесник, вытянувшись перед графом по-военному, — ведь у меня есть чем жить, и покойный граф был мною доволен. Правда, иной раз по целому году не приходится выходить из леса, да ведь наш брат к этому привык, и одиночеством нас не испугаешь.

— Но ты был женат, разве твоей жены больше нет в живых?

— Нет, она умерла пять лет тому назад, Господь, прими ее душу, а детей у нас никогда не было. Правда, меня не раз уговаривали снова повенчаться, только я не захотел. Кто вкусил однажды этой сладости, тот в другой раз не захочет!

— Значит, твой брак не был счастливым? — спросил Штейнрюк, по лицу которого при этом наивном заявлении скользнула мимолетная улыбка.

— Да ведь это как посмотреть! — равнодушно ответил лесник. — В сущности мы отлично ладили друг с другом. Конечно, ссорились мы по целым дням, но уж без этого никак нельзя, а если нам под руку попадался Михель, то мы вдвоем принимались за него, и на этом мирились.

Граф резко вскинул голову.

— За кого вы принимались?

— Да так... глупости... — смущенно буркнул Вольфрам в бороду.

— Уж не идет ли речь о мальчике, который был передан тебе на воспитание?

Лесник потупился под грозным взглядом графа и стал вполголоса оправдываться:

— Это ему не повредило, да и мы скоро кончили, потому что его высокопреподобие священник из Санкт-Михаэля запретил нам это. К тому же мальчишка с лихвой заслуживал побои.

Штейнрюк ничего не ответил. Разумеется, он знал, что мальчик попал в суровые, грубые руки, но слова Вольфрама неприятно поразили его, и он в достаточной мере немилостиво спросил:

— Ты привел с собой воспитанника?

— Да, ваше сиятельство, как мне было приказано.

— Пусть войдет!

Вольфрам вышел, чтобы позвать Михаила, ожидавшего в передней, а граф напряженно уставился на дверь, откуда в ближайшую минуту должен был появиться его внук, ребенок отверженной, безжалостно осужденной когда-то так любимой дочери. Может быть, он похож на мать, и Штейнрюк сам не знал, боялся ли он этого, или... страстно желал.

Но вот дверь открылась, и рядом с приемным отцом появился Михаил. Он тоже ради этого визита уделил внимание своей внешности, только ему это мало помогло: праздничное платье не красило его, да и было по покрою и виду мужицким. Густые, спутанные пряди волос так и не удалось пригладить. К тому же непривычная обстановка, в которую он попал, пугала и смущала Михаила, поэтому лицо его казалось еще бессмысленнее, чем обыкновенно, а неуклюжая манера держать себя и тяжеловесные движения делали его еще более уродливым.

Граф бросил быстрый, острый взгляд на Михаила и с выражением величайшего разочарования стиснул губы. Так вот каков был сын Луизы!

— Вот и Михель, ваше сиятельство! — сказал Вольфрам, не очень-то нежно подталкивая юношу вперед. — Да кланяйся же и поблагодари его сиятельство, что он принял участие и позаботился о тебе, бедном сироте!

Но Михаил не кланялся и не благодарил; его глаза были неподвижно устремлены на графа, производившего очень внушительное впечатление в военном мундире, и в этом созерцании Михаил забыл обо всем остальном.

— Ну, язык потерял, что ли? — нетерпеливо сказал ему Вольфрам. — На него нельзя сердиться, ваше сиятельство, это — глупость, не больше. Он и дома-то с трудом раскрывает рот, а когда видит так много нового, как сегодня, так и теряет последние остатки своего скудного разума.

Чувствовалось, что Штейнрюк должен был усилием воли побороть отвращение, когда он холодно и повелительно спросил:

— Тебя зовут Михаилом?

— Да, — ответил юноша, не отрывая взора от высокой, повелительной фигуры графа.

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать.

— Чему ты учился и что делал до сих пор?

Этот вопрос поставил Михаила в большое затруднение. Он молчал, и за него ответил лесник:

— Да, в сущности говоря, он ничего не делал до сих пор, только по лесу бегал, ваше сиятельство. Да и едва ли он многому научился тоже. У меня нет времени заботиться об этом. Сначала он бегал в деревенскую школу, потом его высокопреподобие занялся с ним. Только, наверное, из этого мало вышло добра, потому что, как ни бейся, Михель ничегошеньки не понимает!

— Но ведь он должен избрать себе какой-нибудь род деятельности! К чему он способен и чем он хочет стать?

— Ничем! Да и не годится ни на что! — лаконически ответил лесник.

— Однако тебе дают блестящий аттестат! — презрительно сказал граф юноше. — Целыми днями бегать по лесу — твоя работа, это во всяком случае не требует особенных трудов, ну, и учиться при этом много не нужно. Просто стыдно, что приходится говорить это такому здоровенному парню, как ты!

Михаил с удивлением взглянул на графа при этих словах, и мало-помалу лицо его стал заливать густой румянец.

А лесник поспешил подхватить:

— Да, я вот тоже думаю, что на Михеля надо рукой махнуть. Вы только посмотрите на него, как следует, ваше сиятельство! Из него по гроб жизни охотника не выйдет!

Видно было, что графу стоило больших трудов преодолеть свое отвращение, когда он коротко и повелительно сказал:

— Подойди ближе!

Михаил не двинулся с места, а стоял, словно не слыша приказания.

— Разве тебя не научили повиновению? — грозно сказал Штейнрюк. — Подойди ближе, говорю я тебе!

Михаил по-прежнему оставался неподвижным.

Тогда лесник счел необходимым придти на помощь. Он грубо схватил юношу за плечи, но натолкнулся на решительный отпор питомца, который резким движением освободился от него. В этом сказывалось одно лишь упрямство, но поведение Михаила можно было счесть трусостью, как это и принял граф.

— Вдобавок и трус еще! — пробормотал он. — Нет, довольно! — Он позвонил и сказал вошедшему лакею: — Пусть подают экипаж! — Затем снова обратился к леснику: — А с тобой мне надо поговорить еще, иди за мной!

Он открыл дверь в соседнюю комнату и пошел вперед. Следуя за ним, Вольфрам пытался оправдать поведение своего питомца:

— Он испугался вас, ваше сиятельство, парень-то не из храбрых!

— Это и видно! — сказал Штейнрюк с величайшим презрением, ибо трусость принадлежала к числу таких пороков, которых граф не прощал, в его глазах она была несмываемым пятном. — Ну, да оставь это, Вольфрам, я знаю, ты здесь ни при чем. Только тебе, конечно, придется еще подержать парня, так как он в лучшем случае годится для какого-нибудь горного лесничества. Пусть он там отупеет вконец, ни к чему другому в жизни он не годится!

Он ушел с лесником, не обращая больше внимания на Михаила, который неподвижно стоял на прежнем месте. Его лицо еще было покрыто густой краской, но оно уже не было теперь бессмысленным. Мрачно, со стиснутыми зубами, смотрел он вслед человеку, который так безжалостно осудил всю его будущность. Ему не раз приходилось слышать подобные речи из уст лесника, но слова Вольфрама не производили на него никакого впечатления. Совсем иначе звучали они из этих гордых уст, и презрительный взгляд графа болезненно пронзил его душу. В первый раз за свою жизнь он почувствовал, что обращение, к которому он привык с детства, было страданием и позором, пригибавшим его к земле.