Кроме воспоминаний императрицы для характеристики личных свойств Петра III обычно привлекаются без особой критики записки Е. Р. Дашковой и А. Т. Болотова. Интересные сами по себе, они не менее пристрастны. При чтении их создается впечатление, что и спустя многие годы авторы этих записок настолько ослеплены ненавистью к свергнутому императору, что не замечают явных несообразностей в своем изложении. Вот лишь один пример: обвиняя Петра III в пристрастии к Фридриху II, Дашкова сама отзывается о прусском короле с исключительным пиететом, характеризуя его как «самого великого государя» [74, с. 76]. Или другое: рассказ воспитателя Павла графа Н. И. Панина, позднее записанный с его слов датским дипломатом бароном А. Ф. Ассебургом и затем опубликованный П. Бартеневым [49, с. 369]. Панин якобы нашел Петра Федоровича после отречения утопающим в слезах и ловившим для поцелуя руку Панина, в то время как Елизавета Романовна Воронцова, фаворитка императора, бросилась перед Паниным на колени. Сценка и в самом деле душещипательная, если бы… Если бы она могла иметь место!
Недоумение второе, возникающее в этой связи. Почему-то развернутый критический, а главное — сопоставительный анализ текста названных и других источников, исходивших из среды политических и личных противников и недоброжелателей Петра III, как правило, не делается. А извлекаемые из них сведения обычно воспринимаются как истинные, не нуждающиеся в особой проверке. Но ведь давно отмечено, что тот или иной характер оценки Петра III в значительной мере определяется позицией писавших о нем.
Призывая к исторической справедливости, Н. М. Карамзин еще в 1797 году со страстной запальчивостью заявлял, что «обманутая Европа все это время судила об этом государе со слов его смертельных врагов или их подлых сторонников. Строгий суд истории, без сомнения, его упрекнет во многих ошибках, но та, которая его погубила, звалась — слабость…» [119, с. 126–127]. Но как раз с критическим анализом привлекаемых источников дворянская и буржуазная историография и публицистика не спешили.
С тех пор в этом смысле мало что изменилось. Почти не учитываются, в частности, социальное положение, круг общения и политическая ориентированность современников, писавших о Петре Федоровиче. Так, Е. Р. Дашкова не скрывала чисто женской неприязни к своему крестному отцу, фавориткой которого была ее родная сестра Елизавета Воронцова. Или А. Т. Болотов. Он, по собственному признанию, еще при жизни императора близко сошелся в Кенигсберге с Г. Г. Орловым, который ласково называл его «Болотенько» [53, с. 214]. Но ведь Г. Г. Орлов не только участник заговора (как и Дашкова). Он и любовник Екатерины, отец ее сына А. Г. Бобринского, родившегося, кстати сказать, в апреле 1762 года, то есть всего лишь за два с половиной месяца до переворота, стоившего Петру жизни.
Вообще, далеко не всякий современник — очевидец событий, о которых сообщает. Так, подробно описав сцену, когда подвыпивший император якобы встал на колени перед портретом Фридриха II и назвал его своим государем, все тот же А. Т. Болотов честно признается: «…самому мне происшествия сего не случилось видеть… а говорили только тогда все о том» [53, с. 233]. А говорили и в самом деле тогда многое — эпицентром был круг придворных, подготавливавших исподволь свержение царя. Поэтому многие рассказы такого рода представляют собой, строго говоря, типичные политические анекдоты. Наконец, немалая часть дискредитирующих Петра Федоровича слухов носила характер сугубо интимный, донесенный лишь мемуарами Екатерины, что, по сути дела, исключает возможность их проверки.
Немало подобных непроверяемых деталей, касавшихся поведения Петра Федоровича, вошло в книгу очевидца переворота, секретаря французского посланника в Петербурге К. К. Рюльера «История и анекдоты революции в России в 1762 г.». Судьба этой нашумевшей в Европе книги, изданной типографским способом по взаимной договоренности автора с Екатериной II лишь в 1797 году, после смерти Рюльера (1791) и Екатерины (1796), — предмет особого разговора. Здесь лишь отметим, что в нескольких случаях, касавшихся преимущественно отношений между Петром и Екатериной, Рюльер прямо ссылался на императрицу как на источник своей осведомленности. При этом прослеживается и почти текстуальное совпадение книги Рюльера с записками Екатерины, державшимися в секрете. Это делает особенно актуальным источниковедческий анализ зависимости текста французского очевидца от мемуаров императрицы. К сожалению, этот аспект изучен недостаточно, нет комментария на этот счет и в перепечатке «Истории» Рюльера (в книге: «Россия XVIII в. глазами иностранцев». Подготовка текстов, вступительная статья и комментарии Ю. А. Лимонова. Л., 1989. С. 261–312).
Вместе с тем во многих случаях Рюльер подходил к официальной, екатерининской версии переворота критически, приводя немало примеров отрицательного отношения народных масс и рядовых дворян к захвату власти Екатериной II.
Все говорит за то, что необходимо наконец приступить к критическому изучению и изданию текстов современников Петра III, писавших о нем. И не только, скажем, Екатерины II и Е. Р. Дашковой, что очевидно, но и Я. Я. Штелина. В публикациях его записок, осуществленных в конце XIX — начале XX века, немало ошибочных прочтений и атрибуций. Так, автором «Дневника Мизере» [45] был в действительности Штелин. Основываясь на текстологическом анализе, к такому выводу пришел недавно петербургский архивист К. В. Малиновский.
Недоумение третье. Сторонники традиционной версии, подмечая любые мельчайшие детали, отрицательно характеризующие Петра III, игнорируют положительные отзывы о нем, встречающиеся даже у таких авторов, как А. Т. Болотов и Е. Р. Дашкова. Одновременно его как бы отлучают от курса, проводившегося его правительством. Ссылки на то, что курс этот проводил не сам Петр III, а лишь от его имени группа даровитых сановников, скажем Д. В. Волков, А. И. Глебов, Воронцовы, при ближайшем рассмотрении повисают в воздухе — это очередное заблуждение, очередной миф. Мы убедимся в этом, знакомясь с архивными документами, из которых следует, что взгляды Петра Федоровича по ключевым вопросам политики сложились в общих чертах до его вступления на российский престол.
И наконец, последнее недоумение — оценка личности и действий Петра III ограничена в буквальном смысле слова пределами Российской империи. В стороне остается сложная международная обстановка на завершающем этапе Семилетней войны: умалчивается о стремлении политиков Австрии и Франции — стран, союзных с Россией, — добиться за ее спиной сепаратного мира с Пруссией; упускается из виду и то, что, взойдя на российский престол, Петр Федорович продолжал оставаться правящим герцогом Шлезвиг-Гольштейна (собственно — только Гольштейна, поскольку Шлезвиг к тому времени уже несколько десятилетий пребывал под датской оккупацией). Все это порождало непростые коллизии, которые не укладываются в банальную схему обвинений Петра III в заключении предательского мира с Пруссией. Отчасти к этой теме нам еще придется вернуться. Пока же обратим внимание на необъяснимые ошибки, которые в трактовке упомянутой проблематики постоянно воспроизводятся. Например, Л. И. Гинцберг в своем очерке, посвященном Фридриху II, неверно называя дату смерти Елизаветы Петровны (она скончалась не в январе 1762 года, а 25 декабря 1761 года), полагает, что будто бы Екатерина II, «хотя и она была немецкого происхождения» (словно в этом дело!), «отказалась от заключенного ее незадачливым мужем союза с Фридрихом II». В этом автор усматривает нечто большее — проявление «неприязни», которую-де Екатерина II «не могла не испытывать» по отношению «к прусским монархам» [64, с. 110–111]. Что собой представляла ее «неприязнь» к Фридриху, мы еще увидим. Но спустя всего два года, когда пропагандистский шум в Петербурге утих, Екатерина подписала с тем же Фридрихом Прусским новый союзный договор, ряд статей которого, кстати сказать, повторял пункты «предательского» договора Петра III. Но говорить об этом тоже не принято. Наоборот, фактически изолируя оба договора друг от друга, пишущие о внешней политике свергнутого императора в разоблачительном ключе либо умалчивают об акции 1764 года, либо трактуют ее, но уже без эпитета «предательская» как «первый шаг в создании Северной системы» [62, с. 110]. При этом действительные заслуги выдающегося русского дипломата Н. И. Панина, который много сделал для ее разработки, автоматически как бы включаются в актив Екатерины II. Странная забывчивость, не правда ли?