Сейчас его занимали две погашенные марки 1881 года – они не были особенно ценными, но зато заполняли определенный пробел в его коллекции. И еще тремя другими, из мемориальной коллекции Центральноамериканской Выставки 1897 года; одна из этих марок несла на себе не замеченный никем ранее дефект в портрете Барриоса.

Постепенно его дыхание стало спокойным, размеренным, пальцы перебирали марки с наработанной годами сноровкой, а часы на столе тихонько отсчитывали секунды и минуты… За окном медленно темнело, и вот уже зажглись окна в соседних домах. Было четверть восьмого.

В коридоре послышался звонок, кто-то топтался у боковой двери дома. Джозеф издал длинный вздох, отодвинул стул и поднялся. Передвигался он тяжело, неуклюже, словно грузный дряхлый старец, хотя ему было всего сорок пять и, несмотря на крепкое телосложение, он вовсе не выглядел полным. Он вышел в коридор, спустился по лестнице и открыл боковую дверь.

Там, съежась под дождем, стоял человек в макинтоше и с кожаной сумкой в руке.

– Я Уоддингтон, пришел повидаться с Дэйвом Клементом. Он меня ждет.

Мужчина сделал осторожный шаг вперед, и Джозеф неохотно отступил в сторону.

– Вы бы лучше прошли через магазин, – пробурчал Джозеф. Он хлопотливо закрыл дверь и отворил другую, ведущую в темное пространство торгового зала. – Сюда!

Не зажигая света, Джозеф уверенно прокладывал путь сквозь бесформенные груды антикварных предметов, но только когда он дошел до противоположной стены, где была дверь конторы, и наконец включил свет, Уоддингтон смог последовать за ним.

Он вышел в освещенный магазин, моргая сослепу, словно разбуженная сова. Уоддингтон был длинный, сутулый и бледный, будто вырос в подземелье. И тем не менее он следил за собой, что было видно из того, как тщательно подбриты края его бакенбардов, переходящие в усы. Войдя, он оглядел контору с некоторым подозрением:

– А где Дэйв?

– Его нет дома, но я жду его с минуты на минуту.

А Давид Клемент в это время стоял голый под душем. Он разительно отличался от брата – тщедушный темноволосый, с тонкими, почти женственными чертами. Ему было слегка за тридцать, а его девушке, что лежала в постели, еще не хватало до этой цифры нескольких лет.

– Что это сегодня за спешка такая? – девица спустила голые ноги с кровати, глядя на него и поглаживая свои груди.

– Уодди должен прийти часов в восемь.

– Уодди? А чего ему надо?

Клемент потянулся за полотенцем.

– Не знаю наверняка, но догадываюсь.

– Он может устроить неприятности?

– Только на свою голову. Он ублюдок, вот он кто.

– Но ты ведь не позволишь, чтобы они тебя отговорили?

– Вот уж нет! – он вытерся, вышел из ванной и встал перед нею: – Я уже говорил тебе, Mo, я решился, и ни они, и никто не сможет мне помешать теперь.

– А когда?

– Ну, через месяц. Или полтора. Зачем особенно спешить, верно? Мне надо сделать еще пару вещей – толкнуть «Манну» для начала. Я уже поместил объявление в «Лодочном обозрении». Газета выйдет через неделю, и я уверен, сразу посыплется масса предложений. Такие яхты, как «Манна», в это время года отлетают, как горячие пирожки.

Но девушка все еще глядела озабоченно.

– Слушай, а Уодди придет сам по себе, или его послали?

Клемент пожал плечами.

– Наверно, это проделки Чоки. Чоки – порядочное дерьмо, но он всегда четко просчитывает, что и где ему светит, прежде чем возьмется за что-нибудь.

Клемент натянул трусы и взял свою рубашку. Девушка встала и пошла в душ. Она надела купальную шапочку и подоткнула под нее свои длинные темные волосы.

– Завтра мы увидимся?

– Знаешь, Mo, я думал провести весь день на яхте – подготовить ее к продаже.

– Возьми меня, я хочу поехать с тобой.

– Брось, ты же работаешь в ночную смену. Тебе надо побольше спать, чтобы оставаться такой же классной девчонкой.

Она помолчала, открывая краны душа и регулируя температуру воды.

– Дело, наверно, не в яхте… Ты нашел какую-нибудь девку!

– Слушай, не говори глупостей, Mo!

– Тогда возьми меня с собой, я же тебя прошу!

– Ладно, посмотрим.

Клемент стоял уже одетый перед зеркалом и причесывался.

– Я спешу. Мне совсем не хочется, чтобы этот болтун Уодди долго трепался с моим братишкой Джозефом.

Клемент вышел из спальни, прошагал через гостиную к малюсенькому холлу, где на вешалке висел его мокрый макинтош. Он натянул плащ и, уже в спешке, захлопнул за собой дверь квартиры.

На Годолфин-стрит дождь лил не переставая. Держась поближе к карнизам домов, он быстро прошел по улице до конца, затем свернул влево на Бир-стрит, где на узкой пустынной мостовой тускло поблескивали в свете фонарей многочисленные лужи. Признак жизни подавал лишь ярко освещенный ресторанчик напротив антикварной лавки.

Сквозь витрину лавки Клемент разглядел слабый свет в задних помещениях конторы. Он вошел в дом через боковую дверь и бесшумно прокрался через магазин, так чтобы оказаться у дверей конторы раньше, чем Джозеф или Уоддингтон заметят его появление. Эти двое сидели по разные стороны стола, а между ними на большом листе промокательной бумаги лежали шесть пресс-папье.

– Хэлло, Уодди! – сказал Дэвид. – Принес на продажу что-то интересненькое, а?

Воскресенье. После двух недель промозглой, дождливой непогоды казалось совершенно справедливым, что весна наконец началась. Воздух был чист и свеж, и гладкая поверхность воды в устье реки слепила глаза солнечными бликами. Скоро супруги Уайклиффы, если позволит погода, перестанут принимать у себя друзей и займутся садом – своими обожаемыми камелиями, магнолиями, азалиями и рододендронами. Они будут перекусывать наскоро прямо на свежем воздухе, а потом трудиться вновь до позднего вечера и укладываться спать до смерти уставшими, но с приятным чувством выполненного долга и достигнутого согласия с природой.

Вблизи, с этой стороны реки, других домов не было, так что они обладали свободой вести по-настоящему частную жизнь; частная жизнь – вот единственная твердая валюта в мире, на которую имеет смысл обменивать всякую другую. Двадцать соток заросшей кустами и деревьями земли способны дать человеку весь спектр ощущений – от чувства вины до мании собственного величия: а это уже зависит от того, сумеют ли Уайклиффы справиться с нашествием на их участок крыс-леммингов или предпочтут обойтись без насилия над живыми существами. Сам Уайклифф иногда испытывал угрызения совести из-за смерти маленьких зверьков, что являлось отголоском его социал-демократических убеждений, однако его жена Хелен была сделана из более прочного материала…

Половина восьмого утра. Они вставали всегда рано, даже по воскресеньям, Хелен не уставала трудиться по целым дням. Пощипывая свой поджаренный хлеб с мармеладом (низкокалорийный завтрак с черным кофе, как рекомендуют диетологи), она внимательно читала журнал по садоводству.

– Слушай, – сказал Уайклифф. – Я пройдусь вдоль берега, возьму газеты, что ли.

Поход за газетами был его обычным маршрутом по воскресеньям.

Да, все больше и больше становилось таких вещей, которые они делали по привычке, по традиции, и домашняя жизнь начинала застывать, с того самого момента, как выросли дети. Чарльзу Уайклиффу было сорок девять – возраст, как ни крути. Теперь остается только скатываться потихоньку вниз… Дети оперились и – почти в буквальном смысле – вылетели из гнезда. Сын Дэвид мотался по всему миру в качестве сотрудника одного полугосударственного агентства, которое передавало блага научного знания в страны «третьего мира» – Непал, Эквадор, Лесото, – и время от времени возвращался в Европу на совещания и конференции. Дочь Рут тоже не сидела на месте. Она следовала за своим шефом повсюду в его деловых командировках – по Европе и в США; дважды она побывала в Токио и один раз – в Персидском заливе. А ведь им – близнецам, сыну и дочери – было всего только по двадцать пять; в этом возрасте сам Уайклифф лишь впервые выехал за рубеж, пересек Ла-Манш, ощущая себя слегка в роли капитана Кука или Христофора Колумба и всерьез гадая, сможет ли он привыкнуть к правостороннему движению.