Лили Армитидж было уже семьдесят восемь. Вместе с незамужней дочерью она жила в одном из коттеджей, что уступами располагались на склоне холма напротив часовни. Артрит почти превратил ее в калеку, но ум оставался живым, даже острым. В свое время это была, вероятно, широкая в кости, рослая женщина, но ее фигуру обезобразили возраст и болезнь, а вот черты лица казались по-прежнему выразительными, глаза не поблекли, ничуть не потеряли своего темно-карего цвета. Как и все, она уже слышала о недавнем происшествии.

– Агнес я знала с самого детства. Мы вместе ходили в школу, но когда сна уехала в Плимут, чтобы вести хозяйство Генри, возможности общаться у нас не было. Конечно, мы обменивались поздравительными открытками на Рождество и другие праздники, но практически не виделись почти сорок лет. Потом Генри умер, она поселилась на ферме у Джейн, и я стала ее там навещать – ходила туда почти каждое воскресенье. Тогда Агнес еще была в полном порядке.

– Когда вы ходили на ферму в последний раз?

Ее дочь ушла в кухню приготовить чай, и старая леди крикнула ей:

– Когда я перестала навещать Агнес?

– В последний раз ты была у нее в январе, как раз в самые холода! – донеслось в ответ.

– Стало быть, уже семь или восемь месяцев назад. – Лили поглаживала красный бархат подлокотника своего кресла рукой, изрезанной набухшими венами. – Агнес стала странной, очень странной. Я частенько ною по поводу своего артрита, но, слава Богу, у меня хотя бы голова работает нормально! Агнес по временам переставала меня узнавать, один или два раза принимала за свою матушку… И вообще, у нее появилось много разных заскоков.

Уайклифф сидел напротив старой леди в точно таком же кресле, обитом красным бархатом. В маленькой гостиной только и было места для двух кресел, канапе и шифоньера. От включенного электрического камина в комнате стояла духота.

– Понятно, что терпение у Джейн иссякло, но все равно она сделала ужасную вещь, просто ужасную! И ведь она наверняка знала, что ее разоблачат, правда?

– Вполне может оказаться, что Агнес Рул умерла своей смертью, миссис Армитидж. Как она относилась к своей золовке? Они ладили между собой?

– До того, как Агнес помешалась, или после?

– И до и после.

Лили покачала головой.

– Трудно сказать. Обычно двум женщинам в одном доме поладить трудно, но, насколько я могла заметить, у них проблем не было. Агнес жила собственной жизнью… Я в том смысле, что у нее была своя комната, и потом, она ведь за все платила, так что никаких трений на денежной почве у них возникнуть не могло… Конечно, Джейн не самый приятный человек для житья под одной крышей…

– А после того, как Агнес повредилась умом?

– О, вот тогда-то она на Джейн и окрысилась. Такое о ней говорила!

– Например?

– Ну, всякие глупости… Что Джейн ее сглазила, что морит ее голодом, обкрадывает ее. Говорила: «Как только она все приберет к рукам, она со мной разделается».

– И вы ей верили?

– Нет! – ответила Лили с горячностью, но через секунду добавила: – Теперь я вас, по-моему, окончательно запутала.

Дочь Лили, пухленькая милая женщина лет пятидесяти (она явно больше походила на отца, чем на мать), принесла поднос с чайником, имбирными бисквитами и фарфоровым сервизом в цветочек. Поднос покрывала салфетка с кружевной отделкой.

– Это я запретила маме ходить туда, мистер Уайклифф. Она слишком расстраивалась каждый раз… Пожалуйста, наливайте себе молока, а вот сахар, если хотите…

– На что еще жаловалась Агнес?

– Говорила, что Джейн перевернула все в ее комнате вверх дном, перевесила картины…

– Так и было?

– Да Джейн просто сделала у нее в комнате генеральную уборку – и очень вовремя, скажу я вам! Естественно, она могла чуть переставить при этом мебель и поменять местами картины, – Лили вздохнула. – Однако ум Агнес уже помутился, и она не понимала этого.

Уайклифф держал блюдце с чашкой в одной руке, а ломтик корнуолльского имбирного бисквита – в другой. Дочь Лили Армитидж застенчиво примостилась на краешке канапе.

– В ваших разговорах с Агнес когда-нибудь упоминалась Хильда Клемо?

– Ох уж эта Хильда! Вот тоже горе. В наши дни плохие новости сваливаются прямо одна за другой.

– Агнес говорила вам что-нибудь о ней?

– Хильда раньше приходила ее навещать, и Агнес была рада ее видеть, потому что Хильда не чета своей родне, если вы понимаете, что я имею в виду. И Хильда вроде бы привязалась к Агнес. А та, когда умом повредилась, все повторяла: «Джейн не пускает больше Хильду ко мне». Я это часто от нее слышала. А однажды она сказала: «Вот только пусть Хильда придет, и все будет в порядке. Я ей расскажу, что здесь творится. Она-то поймет».

– И последний вопрос, миссис Армитидж. Вы знаете, кто такая Эстер Клемо? То есть, я хотел спросить, известно ли вам, кто были ее родители?

Старая леди окинула его удивленным взглядом.

– А вы не знаете? Почти любой в городке мог бы вам рассказать про ее матушку. Она была из семьи Трегенса, что жили на Пентеван-уэй.

– А кто отец?

– Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь это знал! – хрипловатый смех. – Эстер воспитывала, как теперь говорят, мать-одиночка. В наше время ничего подобного не водилось.

– Это был не Клемо?

Еще один быстрый взгляд.

– Никогда не слышала об этом.

– Как я понял, Эстер какое-то время работала в Трегеллесе, а потом Клемо ее удочерили. Почему? Ведь ей уже было шестнадцать.

Лили поджала губы.

– А вот это действительно сложный вопрос, которым многие задавались, но так и не получили ответа.

…Было уже около десяти часов вечера, когда Уайклифф пришел к Керси в «Сейнер», пропустил стаканчик на ночь, а потом поднялся на вершину холма в отель и завалился спать.

Констебль Уоррен приготовился к ночному дозору в одиночестве. Он был одет не в полицейскую форму, а в джинсы и куртку из плащевой ткани и прихватил с собой рюкзачок, куда положил термос с кофе, бутерброды, фонарик и свою табельную рацию. Он высадился из патрульной машины в начале проселка, что вел к Трегеллесу. Дальше ему предстояло пройти пешком через поля, чтобы подобраться к ферме незамеченным.

– Спокойного дежурства! – напутствовали его из патрульного автомобиля, прежде чем уехать.

Шел десятый час, и сумерки только что уступили натиску мрака наступающей ночи – оранжевая полоска где-то далеко за Додманом обозначала новую линию фронта этой битвы. Уоррен пробрался по тропке меж трех полей, где устроившиеся на ночлег коровы провожали его взглядами, поворачивая головы. Света оставалось ровно столько, чтобы сосны позади бунгало Иннесов могли служить для него ориентиром. Он обогнул деревья; окна бунгало были освещены, оттуда доносилась музыка. Еще одно поле, и он смог различить смутные очертания построек, которые прямоугольником стояли вокруг хозяйственного двора фермы Трегеллес. Он попал на тропу, что вела к ферме со стороны Хейвена, и еще через пару минут уже был у ее ворот.

Здесь уже вполне можно было устроить наблюдательный пункт: видно весь фасад дома, как и большую часть двора, а в случае необходимости – и укрытие рядом. В комнате на первом этаже горел свет. Джейн Рул сидела за столом. Она что-то шила или штопала; рука то взлетала вверх, то опускалась по мере того, как она орудовала иглой. Клиффорда ему не было видно.

Вскоре после десяти свет погас, но почти сразу же появился в окне второго этажа. Еще через пять или десять минут дом погрузился в темноту. Доносились смутные звуки – поскрипывания, стуки, шорохи, по временам что-то похожее на писк – это кролики и куры беспокойно возились во сне. Уоррен осторожно обследовал противоположную сторону дома. Там в одном из окон второго этажа свет еще горел, но тут же погас, едва Уоррен успел его заметить. Очевидно, теперь оба члена семьи Рул улеглись спать. Уоррен вернулся на своей пост и позволил себе немного кофе.

К часу ночи кофе у него кончился, а вскоре после этого он съел последний бутерброд. Ночь выдалась безветренная, тихая – луны не было, только звезды, но Уоррен, чьи глаза быстро привыкли к темноте, видел окружающее словно при свете дня. Он мог слышать море – легкий шепот накатывавшихся на берег волн в полутора километрах отсюда. Время от времени по шоссе проносились запоздалые машины. Однажды где-то очень далеко проревел двигателями самолет. Вот, собственно, и все.