— Шалопай, совершеннейший шалопай! Такой может вывести из себя целый батальон, — в сердцах сказал Мервин.

— Не сердись на него, — спокойно заметила Джун. — Ему ведь тоскливо одному. Давай лучше поедем и искупаемся. Ты говорил, неподалеку есть неплохое озерко.

— Есть, — радостно подхватил Мервин, — милях в сорока отсюда!

Полчаса езды по асфальтированному шоссе — и указатель заставил их повернуть направо. Началась узкая грунтовая дорога. По обеим ее сторонам столетние сосны дремотно млели на пологих травяных склонах. Мелькала миля за милей. Густую тишину нарушал только рев мотоциклетного мотора. Дорога вырвалась из леса и стремительно покатилась под гору. И тут же их взорам открылось озеро — совсем маленькое, едва полмили в длину, и нетронуто-чистое.

Они оставили мотоцикл у дороги и, держась за руки, сбежали к воде. У берега ходила жирная форель. Лучи солнца освещали разноцветные камни на дне. Шагах в пяти оглушительно жужжал шмель, который запутался в густом низкорослом кустарнике. Обдал теплом ветер и, перелетев через озеро, затих среди крутых невысоких скал.

— Отвернись, — попросила Джун. И, не дожидаясь, пока Мервин выполнит ее просьбу, не глядя в его сторону, быстро сняла джемпер и джинсы. Оставшись в трусиках и лифчике, подняв лицо к солнцу, зажмурилась, потянулась всем телом — и с озорным визгом бросилась с разбегу в озеро. Не прошло и минуты, как Мервин догнал ее. Они долго плавали рядом, смеясь, обдавая друг друга брызгами.

— Смотри, даже здесь, на глубине, на дне видно каждую песчинку! — воскликнула Джун, поворачивая к берегу.

— Убегай — догоняю! — крикнул Мервин и нырнул. Джун пыталась плыть как можно быстрее. Однако Мервин вскоре вынырнул перед самым ее лицом. Она завизжала с деланным ужасом, и он бережно обнял ее за талию. Они уже касались ногами дна. Мервин пытался найти ее губы своими, но она всякий раз отклоняла голову. Тогда он поднял ее на руки и медленно понес к берегу. Джун вздрогнула, напряглась всем телом, замерла. И тут же словно неодолимая слабость охватила ее, она уронила руки, склонила голову на грудь Мервина.

— Какое мягкое, бархатное одеяло! — негромко сказал он, выходя на берег и бережно опуская девушку в густую траву. Джун раскрыла глаза. Он видел в них слезы.

— Что ты, радость моя, жизнь моя! — прошептал он.

Он наклонился над ней, стал бережно целовать ее щеки, глаза, шею. Она улыбалась ему сквозь слезы, шептала:

— Не надо, любовь моя, не надо!..

— Не надо, — согласился он. — У нас с тобой еще будет много-много дней — радостных и светлых.

— Будет, будет, милый мой, родной, все еще у нас с тобою будет!

Прощальные лучи закатного солнца окрасили в кирпично-красные тона холмы, которые неровным полукругом обегали дальнюю часть озера. Повеяло прохладой. С озера шумно снимались дикие утки. С короткими гортанными криками они улетали за ближний перевал…

— Мерв, — сказала после длительного молчания Джун, — все последнее время меня угнетает мысль: так ли уж правильно, что ты едешь во Вьетнам? Действительно ли это самое верное решение? — Она смотрела на Мервина тревожно и печально. — Пока еще, наверное, не поздно…

— Джун, дорогая! Сколько раз обсуждали мы это с тобой! Решили ведь, не так ли, что будем строить свою жизнь, нашу семью сами? Без чьей-либо помощи со стороны…

— Да, только сами. Папины деньги не в счет…

— Жить за счет другого — позорнее этого для маорийца не может быть ничего на свете!

— Я счастлива, что люблю маорийца.

Мервин наклонился, благодарно поцеловал Джун.

— В моем положении Вьетнам действительно является лучшим решением, — хмуро проговорил он. — После гибели папы… Отец был как бы моим незримым защитным полем. Не надо было думать о питании, о чистом белье, о крыше над головой, о том, что будет завтра и как… И вдруг в один миг появилось десять дюжин назойливых, канительных проблем. Беззаботная жизнь кончилась! А к новой, ты знаешь, я не был готов. Новая жизнь… Растет безработица. Да и что я могу заработать, даже если мне повезет и я куда-нибудь устроюсь? Без специальности мои руки стоят в лучшем случае тридцать-сорок долларов в неделю. Не только семья, один не проживешь на такой заработок!.. А Вьетнам… Вьетнам — это хорошие деньги, это перспектива. Вьетнам — это ты и я вместе, вместе и на всю жизнь. И всего лишь через каких-нибудь год-полтора…

— Но Вьетнам — это кровь, грязь, — тихо проговорила Джун. — Шарлотта, когда узнала, что ты едешь волонтером в Индокитай, — заявила, что она и мысли не могла допустить, что ты потенциальный убийца…

— Твоя Шарлотта забывает, что на войне стреляют с обеих сторон…

— Нет, не забывает, — возразила Джун. — Только вчера она рассказывала мне, сколько молодых французов не вернулось домой из джунглей…

— Одно я знаю твердо. — Мервин невесело улыбнулся. — Согласно моему гороскопу я умру не насильственной смертью. Так что экскурсия в джунгли под Сайгоном меня нимало не страшит… Я и сам знаю, что деньги эти нечистые, что они кровью пропитаны и грязью заляпаны. Но я не вижу, не вижу другого выхода!

Джун обняла Мервина, гладила по щеке, стараясь успокоить.

— Мы будем всегда неразлучны, — шептала она. — И счастливы…

Мервин угрюмо слушал, закрыв глаза.

Джун молча раскладывала на целлофановой скатерти куски жареной курицы, сыр и помидоры, сухую жареную картошку и сандвичи. Мервин встал, принес несколько охапок валежника, развел костер. Они проголодались и ели с удовольствием, запивая еду пивом прямо из горлышек маленьких бутылок, чокались ими, целовались. Джун раскраснелась, глаза ее блестели.

— Слушай, я расскажу тебе легенду об этом озере, — сказал Мервин, когда с едой было покончено и остатки ее выброшены рыбам. — Ты заметила, что вода в озере имеет солоноватый привкус? Говорят, часть дна покрыта толстым слоем каменной соли. Просто и понятно. Но говорят и другое. Сотни лет назад на этом месте будто бы и озера никакого не было. Здесь жило многочисленное воинственное племя. Однажды на войну ушли все мужчины — от мала до велика. И ни один не вернулся, все погибли. Долго ждали их матери и жены. Месяцы и годы стоял над этими холмами скорбный плач. Слезы любви и страдания стали водами этого озера. Со временем дожди и подводные ключи разбавили его пресной водой, но до сих пор каждый, кто глотнет озерной воды, вспомнит о великой печали и великой преданности женщин…

Джун долго молчала, глядя на затухающий костер. Подняла глаза на Мервина, глухо сказала:

— Не хочу, чтобы к слезам тех несчастных добавились и мои!.. Ты ведь вернешься, правда? Скажи, что вернешься!

— Вернусь, я непременно вернусь!

— Ты знаешь, мадемуазель Дюраль, моя сестра по крови, сказала перед отъездом, что она не хотела бы мне лучшего мужа, чем ты! После этого я люблю ее еще сильнее…

— Почему перед отъездом? — спросил Мервин. — Разве она уехала?

— Ах да, ты же еще не знаешь! Она уехала неделю назад во Францию на похороны своей сестры. Дом наш осиротел. Иногда мне кажется, что в нем навсегда воцарилось молчание и печаль…

— Но ведь она скоро приедет, и я вернусь. Не надо плакать, не надо хоронить меня заживо…

Когда они возвращались назад, в свет фары то и дело попадал опоссум. Ослепленный зверек беспомощно приседал на задние лапы и заворожено смотрел в неотвратимо надвигающуюся лавину холодного огня. И каждый раз Джун успевала объехать зверька.

Ночевала она в ближайшем к лагерю мотеле. Все номера были заполнены родственниками солдат и офицеров батареи, и сердобольная хозяйка поставила ей переносную койку в своей собственной гостиной. Спала Джун плохо, часто просыпалась: кто-то громко шептался за стенкой, кто-то проходил мимо нее в ванную комнату, к мотелю то и дело подъезжали или отъезжали от него машины…

Она встала рано, в половине седьмого, чувствуя себя совершенно разбитой. Болела, раскалывалась голова, не хотелось есть. Свежий утренний ветер не принес облегчения.

Мервин был молчалив, задумчив. Разговор не клеился. На все вопросы Джун он отвечал «да» или «нет». И она поняла, что ее Мервин, ее добрый, любящий Мервин, уже не здесь, уже не с нею, а где-то далеко, где-то очень-очень далеко. Потом были объятия, поцелуи. Уже совсем было простившись, на бегу к своей машине, Мервин остановился, помахал ей рукой, крикнул: