— Гюйса береги! Береги малыша!

Джун стояла, облокотившись на свой «судзуки», и смотрела вслед уходившим на аэродром машинам. Одна из них увозила ее Мервина, увозила далеко, надолго, может быть, навсегда. «Нет, не навсегда, нет, не надолго!»— едва не крикнула она вдогонку всем этим ненавистным ей машинам, которые уже превратились в зеленые букашки. Внезапно ее охватил страх — страх одиночества, страх собственной беспомощности, никчемности.

Я даже забыла ему сказать, что у дяди Дэниса объявился сын в Южной Америке, совсем взрослый — за двадцать. И дядя Дэнис отправился в Рио-де-Жанейро понянчить своих собственных внуков… Забыла, как много я забыла сказать тебе, Мервин…»

Страшнее всего — рассвет. Ночь была невольной союзницей обеих сторон.

С наступлением же дня хозяевами джунглей становились вьетконговцы. Сквозь черный хаос ветвей начинали медленно проступать фиолетовые пятна утреннего неба. Громче, беспечнее звучали крики птиц. То и дело из джунглей доносились кваканье, стоны, рев и уханье. Почти тотчас стихала беспорядочная ночная пальба. И как страшное, неотвратимое проклятие начинали греметь откуда-то одиночные выстрелы. Беспрерывный посвист пуль в темноте никого не пугал. Дневные выстрелы снайперов поражали цель наверняка.

Пятнадцать бездыханных солдат и офицеров из отряда Мервина и Дылды Рикарда были отправлены в цинковых гробах в Сан-Франциско и Сидней, Вашингтон и Окланд. Отряд был сводный. Вот уже третью неделю он безуспешно преследовал подразделение партизан в нескольких десятках миль от Сайгона. Боевые действия осуществлялись по ночам. Днем приходилось отлеживаться под прикрытием вертолетов.

Впереди едва заметным контуром вырисовывалась чья-то сутулая спина. Мервину казалось, что светает быстрее обычного. С каждым шагом, с каждым движением он все ниже и ниже пригибался к земле. Трудно дышалось. Пот заливал глаза. Ломило ноги, в ушах звенело — давала себя знать многодневная усталость. Наконец, когда двигаться стало совсем невмоготу, по цепочке была шепотом передана команда залечь.

Сутулая спина нырнула в высокую траву. Мервин упал навзничь, расстегнул защитную армейскую рубаху. Сквозь полуприкрытые веки он видел, как по красно-оранжевому небу бежали легкие золотистые облачка.

Было тихо. Сначала Мервин ощущал гудение крови в руках и ногах. Но вот его начало медленно покачивать, словно на качелях. Еще несколько секунд — и он уже мчался вместе с Джун на «судзуки». И хотя под колесами мелькало полотно шоссе, Мервину казалось, что мотоцикл летит по воздуху — не было тряски, не ревел мотор. Потом Джун и «судзуки» исчезли. Осталось лишь ощущение покачивания, будто он плывет в невесомости.

Словно удар гонга, тишину разорвал истерический крик: «Гангстеры! Дьяволы!» Мервин раскрыл глаза, с трудом пришел в себя. Метрах в трех от него кто-то кричал: «Вам бы, ублюдки вонючие, этих змей в Капитолий запустить! Сотнями! Тысячами! В Пентагон! В Белый дом…» Раздался выстрел. Крик оборвался. Далеко-далеко в бледно-палевом небе появились три вертолета. Они приближались медленно и бесшумно — ветер дул в их сторону. Мягко шелестела трава. На невысокой пальме пересвистывались две синие птицы с красными клювами. Тихо, безмятежно, сонно. Мервин достал из сумки банку с пивом, швырнул ее высоко и в сторону. Прогремел выстрел. Выстрел снайпера. Из банки с шипением в две струи вырвалась пивная пена.

Мервин, прижимаясь что было сил к земле, стараясь не дышать, подполз к тому месту, откуда недавно раздавался крик. Как-то странно запрокинув голову, там лежал негр Джек из Чикаго. Глаза его были широко раскрыты. В них застыло выражение недоумения, ужаса, злобы. Неожиданно из-под правой руки убитого выползла и какое-то время пристально смотрела прямо в глаза Мервину небольшая серая кобра. Мервин прицелился в голову змеи из автомата. Стрелять он не решался, боясь привлечь внимание снайперов. Словно зная об этом, кобра медленно, как бы дразня его, поднялась в боевую стойку. Затем, видно, передумала и так же медленно уползла прочь…

Мервин долго смотрел на труп. Он боялся, не смел прикрыть глаза мертвеца. Откуда-то появились большие желтые мухи. Они вились роем над лицом негра. Мервин почувствовал приступ рвоты. Его стошнило — раз, другой. Рвота выпачкала рубашку, штаны. Но он не решился достать платок и вытереть лицо, грудь. Закрыл глаза…

Его мысленному взору предстал шумный сайгонский базар. Блики утреннего солнца лежат на зеленоватых дынях, золотистых манго, красновато-желтых ананасах. Над ними висят фиолетовые грозди винограда. Грозно поблескивают бледно-розовой броней могучие лангусты… Кто-то трогает Мервина за локоть… Он оборачивается. Перед ним стоит невысокого роста буддийский монах. Оранжевые одежды его давно потеряли свой первоначальный цвет. Голова гладко выбрита. Он явно пьян.

«Я ясновидец, сэр, — на скверном английском языке бормочет монах. — Ты счастливый и несчастный, ты здоровый и больной, ты живой и умерший…» Вокруг Мервина и монаха собирается толпа. Подходят пятеро из военной полиции. Монах отпускает руку Мервина, начинает трястись в ритуальной пляске. Движения его становятся конвульсивными, дыхание частым, прерывистым. В тишине, наступившей на площади, раздается его жуткий вопль: «Смерть! Всюду смерть! Запомни слова мои, солдат, не верь жизни! Все ложь! Правда одна! И она — в смерти!..»

Что-то жужжало над самым ухом. Мервин через силу открыл глаза. Над ним висел американский вертолет. Где-то в стороне началась, быстро приближаясь к нему, перестрелка. Через несколько минут редкие прицельные выстрелы сменились беспрерывными автоматными очередями. Завыли мины. С оглушающим грохотом разрывались снаряды, прилетавшие откуда-то издалека — должно быть, с борта американских крейсеров. В воздух вздымались черные вихри земли. Валило как подрубленные многолетние, в полтора обхвата деревья. Пронзительно кричал раненый…

Мервин поднялся было на колени, чтобы взглянуть, что происходит вокруг. И тотчас над его головой и справа тонко пропели пули. И, несмотря на рев, скрежет, грохот, он услышал, почувствовал, ощутил каким-то неведомым ему самому образом направленный в его сторону и именно ему предназначавшийся зов с того света. Он тут же ткнулся лицом в землю.

Посвист пуль прекратился. Падая, он задел плечом труп Джека. Но если еще утром прикосновение к мертвецу вызвало приступ рвоты, то теперь, напротив, Мервин почувствовал облегчение — труп хотя бы с одной стороны был ему надежной защитой…

Пелена дыма, гари и пыли плотно висела над долиной. Запах крови, разлагающихся трупов проникал, казалось, в каждую пору, в самый мозг живых. Во внезапно упавшей на землю тишине громко и зловеще трещали горевшие джунгли. Тишина эта обманула даже такого опытного солдата, как полковник Ките Уэйли. Командир сводного отряда, высокий седой калифорниец, нравился подчиненным своим неизменным спокойствием и опытом старого вояки. Любимое его изречение знал в отряде даже самый юный, безусый рядовой: «Я верю себе, судьбе и святому Франциску». Вот и сейчас, оторвавшись от земли и опершись на локоть, полковник Уэйли бодро выкрикнул:

— Солдаты, бегом за мной к геликоптерам! Погрузим в них наших убитых и раненых товарищей, получим боезапасы и провиант. Вперед, марш, да хранит вас святой Франциск!

Полковник и несколько находившихся рядом с ним солдат подбежали к приземлившемуся вертолету. Уэйли поставил ногу на ступеньку, схватил протянутую ему пилотом руку. И в тот же миг вертолет поразила словно упавшая с неба молния. От взрыва содрогнулась земля. Багровый факел взметнулся к мутному небу.

Упругая волна горячего воздуха отбросила Мервина в сторону. Придя в себя, он ощутил во рту острый привкус горечи. В воздухе висела пелена гари и дыма. Было трудно дышать, казалось, что в легкие с каждым глотком воздуха вонзаются раскаленные металлические опилки.

Мервин с трудом приподнялся на локте. Сквозь серую пленку, заволакивающую небо, солнце казалось раскаленной каплей. Было тихо — удивительно, невероятно тихо. И в этой тишине Мервин вдруг услышал звуки музыки. Она лилась откуда-то издалека — тихая, прекрасная. Мервину казалось, что он уже когда-то слышал эту музыку. Но он никак не мог вспомнить, где и когда это было. Но это было, было!.. Он слишком хорошо помнил и эту радость, и эту печаль, которые и тогда и теперь навеяла на него эта музыка. Постепенно мелодия ширилась, становилась громче, громче. И вот уже Мервин был не в силах выносить того торжественного грома, который заполнил все вокруг…