— Здесь «Истина» права! — сказал с улыбкой Седрик. — Не насчет мизинца, разумеется. Мизинец — это уж слишком. Права по сути дела.

— Но как же это вообще возможно?

— Возможно. И способов существуют сотни… Например, один из простейших. Оборотный капитал твоих банков — сто миллионов долларов. С известной долей разумного риска ты предоставляешь долговременные ссуды клиентам на эту же сумму. И тут «неожиданно» несколько держателей крупных вкладов (а ими могут быть любые иностранные компании) требуют перевода на свои счета пятнадцати-двадцати миллионов. Другого исхода, кроме банкротства, тут нет!

— И ты можешь все эти сотни разбойничьих способов обезвредить?

— Такое не под силу даже самому господу богу, мой милый Дэнис!

В одном из тщательно охраняемых сейфов Седрика Томпсона лежал доклад руководителя его службы промышленного шпионажа. Доклад назывался «Сверхмощные международные картели открывают крупную игру в Новой Зеландии».

Ничего страшного пока не произошло. Могло и вовсе не произойти. В мире бизнеса ежечасно, ежеминутно, ежесекундно деньги противостоят деньгам, вступают друг с другом в отчаянные схватки — либо погибают, либо побеждают. Таков закон борьбы, борьбы отчаянной, жестокой, из которой зачастую лишь один выход — банкротство. Есть, впрочем, и другой — капитуляция на условиях конкурентов. Этот путь отвергался Седриком напрочь: стоять перед кем-либо на коленях — на такое он не был способен. Первый же путь требовал точного знания: кто конкурент? Этого Седрик пока не знал. Боксер, готовясь к схватке на ринге, проводит «бои с тенью». У Седрика не было такой возможности — отсутствовала тень. По некоторым данным, вернее даже — по интуиции он полагал, что его интересы схлестнулись с интересами крупнейшего японо-американского консорциума. Полагал… и старался не думать об этом…

Седрик снял телефонную трубку, попытался заказать разговор с Парижем. Дежурная на международной станции в Окланде невыносимо долго выясняла, есть ли связь с Францией. Потом операторша, француженка, на ломаном английском языке предпринимала попытки установить нужную фамилию. И все для того лишь, чтобы через час с четвертью объявить, что мадемуазель Дюраль выехала на пять дней в Шампань.

Такое же фиаско потерпела попытка заказать разговор с Рио-де-Жанейро. Дэнис О'Брайен, заявила словоохотливая служащая бразильской почты, из Рио не выезжал. «У него, сеньор, просто разболелись зубы. Мне сообщила об этом жена его сына. Будете повторять вызов или заказ аннулировать?» Нет, он не будет повторять вызов. Бог знает, сколько времени пробудет Дэнис у зубного врача…

Раскрыв настенный бар, Седрик налил рюмку перно, сел в кресло у телевизора, нажал кнопку дистанционного управления. На экране замелькали знакомые изображения кровожадного Индейца и добродушного увальня Матроса с трубкой в зубах — очередной мультипликационный, фильм из американской макси-серии. Седрик убавил звук, отпил из рюмки. Какое-то время он сидел спокойно. И вдруг резко обернулся, внимательно оглядел стену. Он почти физически ощущал, что за ним оттуда изучающе наблюдают. Все же он заставил себя следить за событиями, которые разворачивались на экране. Но через несколько минут мерзкое ощущение, что тебя разглядывают будто в бинокль без твоего ведома, повторилось. Теперь невидимый взгляд исходил, как показалось Седрику, из стены слева. Он даже подошел к ней вплотную, постучал в нескольких местах пальцами. Седрик рассмеялся: «Так ведь и с ума сойти недолго!» Надо что-то делать — двигаться, общаться с людьми, укрыться от несуществующего надзора, спрятаться от надуманной опасности…

Раньше он, недолго раздумывая, отправился бы в один из клубов. Мог бы запросто, без церемоний поехать в любой из лучших домов Веллингтона, посудачить о скачках, о регби, сыграть партию в бильярд, пропустить рюмку-другую бренди. Кто не будет рад (искренне или нет — это другой вопрос) Седрику Томпсону? Но сейчас ему ничего этого не хотелось. Он подошел к окну, раскрыл его, долго смотрел в темноту. Дождь кончился, и, кроме шелеста листьев, не было слышно ни звука.

Седрик подошел к большому письменному столу, заваленному бумагами — письма, проспекты, доклады, меморандумы, отчеты, ведомости, списки… бумажный океан! Взгляд его остановился на двух маленьких розовых прямоугольниках, пришпиленных скрепкой к кремовому бланку. Он взял бланк и стал читать: «Руководство Веллингтонского королевского оперного театра с особой радостью имеет честь пригласить Вас на открытие гастролей выдающегося дирижера современности маэстро Леонарда Бернстайна. Под его вдохновенным управлением Окландский симфонический оркестр исполнит Пятую симфонию Бетховена, произведения Моцарта, Равеля…»

«Когда будет этот концерт? — подумал Седрик. — Сегодня? Который час? Половина седьмого… Поеду!»

— Джун, ты здесь? — крикнул он, повернувшись к гостиной.

— Да, папа, — услышал он негромкий ответ.

— Хочешь послушать Моцарта и увидеть Бернстайна?

— Да, папа.

— Тогда быстро одевайся. Выезд через тридцать минут!

— Хорошо, папа…

Джун начали обучать игре на фортепиано с пятилетнего возраста. С течением времени даже ее отцу стало ясно, что выдающейся пианисткой она не станет. Но преданную любовь к музыке девочке привили на всю жизнь. Часами она могла просиживать у проигрывателя и слушать, слушать, слушать. У нее была недюжинная музыкальная память. Через месяц, а то и два-три после того, как она прослушивала какую-нибудь пьесу, Джун с истинным увлечением и почти без ошибок могла сама подобрать ее на рояле. Были у нее свои кумиры, среди композиторов — романтический Шопен, изящный Беллини, неистовый Вагнер.

В театр они приехали, когда фойе уже опустело и публика заняла места в зале и в ложах. Свет был притушен, и они прошли на свои места никем не замеченные. В ложе, кроме них, никого не было. Джун с интересом смотрела, как долго и сердечно рукоплескали веллингтонцы заокеанскому маэстро — зрелище здесь редкое. Чопорная, сдержанная столичная публика с большим трудом оттаивала даже тогда, когда многоопытные менеджеры угощали ее самыми феерическими представлениями, самыми громкими именами.

Могучие ритмы Пятой симфонии захватили Джун. И только когда исполнялось аллегро, она какое-то время еще испытывала тревогу, вызванную последним письмом Мервина. Но вскоре музыка вытеснила, заглушила тревогу, на время целиком подчинила Джун себе. И уже не было зала, театра, оркестра. Был лишь человек во фраке, по мановениям рук которого она дышала полной грудью или замирала, смеялась, негодовала, торжествовала. Вот рыцарем на волшебном коне она перелетает с одной неприступной скалы на другую. Мелькают черные ущелья, грохочут водопады. Сверкают на солнце боевые доспехи, с каждым взмахом геройского меча редеют, гибнут силы зла и мрака. Едва-едва, намеком, брезжит тема зарождающейся любви. Она нежна и прелестна, как фламандское кружево. Перед ней в растерянности отступают ненависть и страх, равнодушие и корысть. Рождается человек, рождается заря, рождается мир — светлый и радостный…

Сейчас, рассеянно глядя на оркестр, Седрик вспомнил, как накануне отъезда Шарлотты и Дэниса они втроем были в драматическом театре «Даунстейдж». Премьера спектакля по пьесе Чехова «Три сестры» собрала полный зал. Седрик любил этот театр за неизменное умение труппы и администрации создать атмосферу праздничной приподнятости. Достижению эффекта в немалой степени помогало то, что сцена располагалась в центре зала. Кулис не было вовсе. Завершив мизансцены, актеры уходили либо под сцену, либо через входные двери для публики. Зрители сидели за столиками, которые располагались двумя амфитеатрами. Перед началом спектакля молоденькие официантки из актрис-стажерок разносили нехитрый ужин — тощий английский супчик, жареная говядина с горячей подливкой, рисом и овощами, сухие вина. Завсегдатаи премьер — а их было большинство — знали друг друга, что было, впрочем, неизбежно — «Даунстейдж» был единственным постоянно действовавшим драматическим театром столицы.