Тут Дитте вдруг завопила, да так громко и пронзительно, что муж с женой со страху выронили ложки, и даже дед на минуту очнулся.

— Полно тебе, постыдись! — воскликнул Ларc Петер, взяв Дитте за плечо.

— Не отнимайте у меня ребенка! — закричала она. — Не отнимайте его у меня!..

Она совсем обезумела.

Едва-едва успокоили ее и заговорили о другом. А как только с обедом было покончено, мужчины пошли запрягать. Дитте приложила ребенка к груди — в последний раз. Безрадостно было у нее на душе.

— Дай ему хорошенько пососать, — сказала женщина. — А вот тут у меня приготовлено немножко деревянного масла, чтобы втереть тебе в груди; тогда они не так набухнут. Ты что так глядишь на меня? Думаешь: откуда я все это знаю? Но, пожалуй, другие тоже были молоды и легковерны и принуждены были отдать своих детей чужим людям… Так-то оно бывает в жизни!

Дитте опять расплакалась,

— Не отнимайте у меня ребенка! — рыдала она.

— Да с чего ты взяла! Кто же его у тебя отнимает? Ребятишек сколько угодно, и ты можешь прийти за своим, когда захочешь. А теперь пора тебе собираться в путь, я слышу, телега подъезжает. Грудь мы тебе подвяжем потуже, чтобы она приняла прежний вид. Можешь опять за девицу сойти! Кожа у тебя такая нежная, грудь, как у принцессы, — задабривала женщина Дитте. — Не плохой жребий достался тому, чья голова отдыхала на этой груди: Ох, да! Молодость и красота — это нежные цветы! Была и я молода и могла укротить любого буяна, обняв его покрепче… А где теперь то времечко? Теперь никто за мной не погонится, кроме моего старого бездельника. Общипанная курица, а за ней по пятам одичалый кот — вот все, что осталось от молодости! Да, тебе смешно, а пожалеть беднягу, уделить ей немножко из своего богатства ты не можешь? У тебя небось еще будут малыши — при твоей-то красоте!

Так продолжала она уговаривать Дитте, но та уже не смеялась. Она прыснула минуту тому назад невольно, несмотря на все свое отчаяние, так рассмешила ее эта картина: курица с котом по пятам. Не без сопротивления дала она закутать себя в большой дорожный плащ отца, чтобы не застудить грудь, — а то рак может сделаться, — и не без сопротивления дала подвести себя к телеге.

— Поцелуй теперь малыша на прощанье, — сказала женщина, протягивая ей ребенка, — поскорее приезжай навестить его.

Дитте хотела было взять ребенка на руки, но ей не дали. Женщина пошла с ним в дом, крепко прижав его к себе, как бы желая показать, что теперь он уже принадлежит ей.

Медленно подвигалась телега навстречу порывистому осеннему ветру. Воз был тяжелый, лошадь старая, усталая, и Ларc Петер то и дело подгонял ее. Дитте сидела, притихнув, как мышь, не шевеля ни одним мускулом, с застывшим взглядом. Она продрогла, холод и сырость прохватывали ее насквозь, а горе все глубже въедалось в душу. Деревья плакали, капали слезы и с мохнатой гривы лошади, и с полей мягкой шляпы Ларса Петера, и с ресниц Дитте. Какие-то тени мелькали в тумане по обеим сторонам дороги — кусты или пасущаяся скотина. Кто-то заунывно пел там — пастух или работник на свекольном поле:

Зачем же так часто мы плачем И слезы ручьями струятся из глаз?

Ах, горестей слишком уж много,

Очей же лишь пара у пас!..

Песня эта была знакома Дитте. Но она ведь не плачет, к чему же эта песня? Она только сидит под обрывом, а на нее и вокруг нее капают слезы, потому что она согрешила. Вздор! Ведь она и согрешила-то, чтоб остановить, осушить чужие слезы. Дерн заколебался, из тумана показался Карл. «Это я пел, — сказал он. — Но мы ошиблись оба— и высший судья и я. Ты не грешница, — утешь же меня снова! Помнишь, как сказал господь: все, что сделаешь для одного из малых сих, для меня сделаешь!..» Так жаловался он, но Дитте вырвалась от него и побежала, полная отвращения.»

Тут она вздрогнула и проснулась, — они остановились отдохнуть на лесной опушке. Начало смеркаться.

— Лошадь сильно устала. Надо подумать о ночлеге, — сказал Ларc Петер.

Рудердальский постоялый двор был недалеко, но им не но карману было останавливаться там. Поэтому Ларc Петер завернул за старый овин и там выпряг лошадь, повесил ей торбу на шею и прикрыл ей спину своим плащом, сами же они пролезли через открытый люк в овин и зарылись в солому.

Ларс Петер ощупью достал еду и подал Дитте. Нашлось у него для нее и яблоко и много добрых, ласковых слов. Дитте кусок не шел в горло, ей всего нужнее были отдых и забвение. Но добродушное рокотание отцовского голоса она готова была слушать, лишь бы самой не отвечать. Она мало спала последние ночи от забот и нервного напряжения, и теперь ей так хотелось уснуть, забыться. Под баюкающе рокочущий бас Ларса Петера она погрузилась в сон.

Ночь, однако, прошла беспокойно. Ларсу Петеру так и не пришлось выспаться. Молоко приливало к грудям Дитте, она тосковала по ребенку и громко всхлипывала во сне. Когда сон ее становился чересчур уж тревожным, отец будил ее и уговаривал:

— Ему хорошо, он преспокойно спит, поверь мне!

— Нет, я чувствую, что он проснулся и плачет обо мне, потому у. меня молоко так и бежит! — рыдала Дитте.

— Гм… — Ларc Петер даже не знал, что отвечать. — Постарайся все-таки быть благоразумной, — говорил он, — что толку плакать о том, чего нельзя изменить? И ведь как только ты устроишься, ты всегда можешь взять ребенка обратно. Там, в столице, есть всякие такие приюты и убежища, не то что у нас в деревне. Да недолго, пожалуй, придется ждать и нашего переселения в город. И Карл ведь там — на случай, если тебе покажется слишком одиноко.

Дитте молчала. Карла ей искать незачем.

Под утро выглянул месяц. У Дитте болело даже под мышками, и она места себе не находила. Поэтому они рано поднялись, запрягли и поехали дальше. По дороге стали попадаться люди, одинокие, заспанные пешеходы, державшие путь туда же, в столицу.

— Сегодня как раз «день расчета и найма», — сказал Ларc Петер, — вон сколько людей идет в столицу искать места или поденной работы. И мне бы сделать так в молодости, тогда, пожалуй, много сложилось бы иначе.

— Но тогда у тебя не было бы нас! — ужаснулась Дитте.

Ларс Петер с секунду глядел на нее в недоумении.

— Да-а, правда твоя! — воскликнул он наконец. — Хотя… кто знает?..

Впрочем, это уж было бы подлинным чудом! Ведь тогда случай должен был бы и Сэрине привести в столицу и столкнуть их там, разумеется, и… Но напрасный труд пытаться передвигать пешки, которыми играет судьба; много надо иметь ума, чтобы мешаться в ее дела! Одно только знал Ларc Петер, — что из-за Дитте и других детей он не хотел бы, чтобы его доля была иною.

Дорога мало-помалу становилась оживленнее. Их телегу обгоняли другие — то с комодом, то с шкафом, привязанным сзади. С проселочных дорог и тропинок выходили на проезжую дорогу путники с котомками. Наступило утро.

— Видишь, не одна ты, и другие направляются туда попытать счастья, — весело сказал Ларc Петер.

Дитте считала, что это с одной стороны хорошо, а с другой — плохо.

— Только бы мне найти там место!

Ларс Петер рассмеялся. Вот и видно, что она понятия не имеет о столице.

— Возьми ты все озеро Арре, и то не уместишь на нем Копепгаген, — сказал он. — А вдобавок люди живут там в несколько ярусов, одни над головами других!

— Как же там быть с помоями? — спросила Дитте. — Нельзя, стало быть, выливать их за порог?

— В уме ли ты? Этак ты прямо людям на головы выльешь! Помои спускаются там в землю, по трубе.

Дитте теперь совсем ожила. Боль в груди от прилива молока ослабела, и все, что осталось позади, стушевалось перед тем, что ее ожидало впереди. Там вдали вырастал из утреннего тумана таинственный город, словно бесконечный лес шпилей, куполов и фабричных труб; со всех сторон стремились туда люди в поисках работы и ехали телеги с продуктами — с мясом, молоком, овощами, зеленью, хлебом.

— Да, там есть чем поживиться! — сказал со вздохом Ларc Петер. — И надо самому ездить туда, ежели хочешь иметь выгоду от продуктов, что сам производишь.