— Достаточно,— нахмурился Сталин, никак не прокомментировав этот изыск Черчилля.— Скажите Жукову, чтобы позвонил мне и доложил обстановку на западной границе.

— Слушаюсь. Товарищ Сталин, есть еще одна любопытная…

— Читать не надо. Изложи сжато своими словами.

— Товарищ Сталин, смысл таков. Когда Черчилля спросили, как он может рисковать, решив помогать коммунистической России, он ответил, что если бы Гитлер напал на самого дьявола, то и в таком случае он, Черчилль, заключил бы союз с этим дьяволом против Гитлера, так как Гитлер страшнее самого дьявола.

— Не умеешь коротко излагать, товарищ Поскребышев,— усмехнулся Сталин.— А смысл в том, что Черчилль больше всего боится, что его самого Гитлер схватит за жопу.

Поскребышев хотел было смехом оценить веселую шутку вождя, но тот уже положил трубку.

После ареста Ларисы Тимофей Евлампиевич забрал внучку к себе в Старую Рузу, там же проводил свои отпуска и Андрей. Иногда дедушка с Женей наведывались в Москву, и тогда девочка попадала под покровительство Берты Борисовны, которая полюбила ее, как свою родную дочь. По молчаливому уговору никто не открывал тайны о Ларисе, и потому Женя жила и росла с убеждением, что мама ее уехала в длительную командировку за границу и что она не сможет вернуться домой, пока не справится со всеми своими делами. К приезду дочери Андрей сочинял коротенькие письма, якобы присланные мамой; это было схоже с сочинением сказок, но, как и всякий ребенок, Женя пока еще верила в эти сказки и даже гордилась своей мамой, которая, как внушил ей отец, выполняет важное задание правительства.

На новую квартиру Андрей так и не переехал. После того как забрали Ларису, у него отпало всякое желание менять привычный образ жизни, ему казалось, что с переездом оборвется всякая связь с ней. Здесь же, в старой, пусть тесной комнате, он как бы продолжал жить со своей Ларисой, мысленно ее представляя себе и мысленно же беседуя с ней. И потому Андрей даже обрадовался, когда Мехлис предложил ему сдать ордер; мотивируя это тем, что теперь, когда у него сложилась новая жизненная ситуация, расширение жилплощади было ему уже «не положено». В беседах с ним Мехлис не затрагивал вопроса об аресте жены, будто ее и не существовало вовсе и будто то, что произошло,— явление совершенно обыденное, естественное и вполне укладывается в обычный, нормальный порядок вещей. Сослуживцы стали в обращении с Андреем более сдержанными, от них веяло холодком, и они старались не переступать той черты, за которой кончались дела служебные и начинались дела личные.

Андрей в одночасье потерял друзей. Исключение составляли лишь Миша Кольцов и Саша Фадеев, но Кольцов вскоре улетел в Испанию, а Фадеев был чертовски занят в Союзе писателей, маялся со своим «Последним из удэге» да к тому же женился на молодой драматической актрисе Ангелине Степановой, и ему стало не до встреч с друзьями.

Однажды Андрею пришлось поехать в Переделкино на дачу к Фадееву, чтобы заказать ему для «Правды» статью. Он без труда разыскал его дом, вокруг которого не оказалось никакого забора, долго звал хозяина, не решаясь взойти на крыльцо, но никто не отозвался.

— Вы Фадеева? — не скрывая любопытства, спросил его пожилой невысокий человек, проходивший, прихрамывая, мимо с суковатой палкой в руке. И, услышав утвердительный ответ, сказал: — Он может быть только в трех местах: или в Москве, или у забегаловки, вы обратили внимание на этакую голубую скворечню возле моста? Или, скорее всего, на пруду, здесь недалече, он же большой любитель порыбачить.

Андрей поблагодарил, тут же отправился на пруд и вскоре увидел, что по тропинке навстречу ему идет Фадеев — высокий, худой, длинношеий, в одних трусах, а на плече, как у заправского рыболова, покачивается в такт его пружинистым шагам длинное удилище. Еще издали заметив Андрея, он приветливо взмахнул рукой: было видно, что он рад его неожиданному появлению.

— Вот уж не думал, не гадал, что такой гость нагрянет! — воскликнул он, стиснув ладонь Андрея крепким рукопожатием.— Вот только жареных карасей не будет: не клюют, черти! Карась — он такой: или клюет, как зверь, или вовсе не желает на сковородку. Ну, не беда, я тебя индейкой попотчую. Тут мне один старый друг-дальневосточник целого индюка припер. Впрочем, у индюка есть один очень существенный недостаток. Знаешь, чем плох индюк?

— Даже не представляю себе,— не расположенный к шуткам, проронил Андрей. Он уж забыл, что такое улыбка, хмара не сходила с его постоянно озабоченного лица.

— Я тебя на этот счет просвещу. Птица эта плоха тем, что слишком велика для одного едока и слишком мала для двух. А нас как раз двое!

И, не ожидая реакции Андрея, первым залился тонким фальцетом, испугав пробирающуюся между кустов кошку.

— Вот и мой дворец,— махнул он удилищем в сторону двухэтажной дачи.— Не люблю я его,— вдруг с откровенной грустью вымолвил он. Андрей испуганно взглянул на Фадеева: неужто именно этот человек только что смеялся заливистым веселым смехом счастливого озорного мальчишки? — Понимаешь, не могу жить в этом доме. Мне он не то что неприятен, а даже, если честно признаться, просто противен.

Андрей счел неудобным расспрашивать, в чем причина такого отношения к своему жилищу.

— Я ведь, в сущности, на минутку…— начал было он, но Фадеев решительно прервал его:

— Отставить! Сегодня ты мой гость. Не выпущу, пока мы не примем хотя бы по единой. А какой индюк на закуску! Мне его в духовке запекли. Так что и не пытайся смыться.

Андрей не стал сопротивляться. Хотелось отвлечься от горестных дум, забыться хотя бы на короткое время.

Они вошли в дом, устроились на большой светлой террасе в удобных плетеных креслах. Фадеев надел спортивные брюки, голубую майку, быстро разделал на куски индюка, помыл помидоры, огурцы и укроп.

— Выпьем за здоровье тех, кого нет сейчас с нами, но кто обязательно вернется,— предложил Фадеев.

Уже после первой рюмки он разговорился, как человек, который долго жил в одиночестве и наконец обрел себе желанного собеседника.

— Дом этот по многим причинам не люблю,— задумчиво и виновато сказал Фадеев.— Во-первых, за то, что он не мой, сам понимаешь, казенный. А до меня здесь жил хороший писатель — Зазубрин. Слыхал про такого? В позапрошлом году арестовали. Придрались — в Гражданскую войну служил у колчаковцев. Но его же силком мобилизовали. А при первой возможности сам перешел к красным. Сибиряк, Горький его в Москву перетащил. «Два мира» его читал? Нет? Очень советую — это о колчаковщине, очень нестандартно…

Он помолчал, выпил еще рюмку.

— И вот его из этого дома, можно сказать, выволокли — и к стенке, а я здесь обитаю. Чудится мне, по ночам он приходит, голос его слышу… Могу я в таком доме жить, скажи, Андрюша, могу?

— Я ведь тоже живу в квартире, где мне невмоготу, а уйти из нее не могу. Видишь, тут уже совсем другое…— подавленно произнес Андрей, пытаясь унять нервную дрожь.

— Знаю, Андрюша. И очень тебя понимаю, очень. Но как тут помочь? Мне проще: уйду отсюда к чертовой матери, и все. А тебе-то как? К Берия идти не могу, хоть он и хочет показать, что намерен исправить перегибы Ежова. У меня с ним отношения как у кошки с собакой. И знаешь почему? Как-то вызвал меня Сталин и говорит: «Поезжайте в Грузию, на съезд писателей, изложите лично для меня свои впечатления. Немного, странички на полторы». Ну, поехали мы с Петром Павленко. Приезжаем в Тифлис, приходим на площадь, а там красуется бюст Берия. Входит Берия в зал заседаний съезда — все вскакивают с мест, устраивают овацию. Ни дать ни взять — вождь! А скорее — удельный князек. Мы и написали Сталину, что такое почитание секретаря ЦК Грузии противоречит традициям большевистской партии. А через месяц Сталин вызвал Берия в Москву и назначил заместителем Ежова. И сейчас он, как ты знаешь, нарком. Павленко от этой новости с испугу едва не помер: «Саша, мы пропали». А я расхохотался: «Бог не выдаст…» — а вторую половину поговорки я Петьке сказать не осмелился. И вот недавно мне кинорежиссер Чиаурели рассказал, что у Сталина, оказывается, была беседа с Берия по этому поводу. Говорили они на грузинском, Чиаурели как раз у Сталина был. Сталин спрашивает Берия: «Что-то ты, Лаврентий, говорят, культ себе организовал, статуи воздвигаешь, овациями наслаждаешься?» Берия едва в штаны не наложил: «Откуда такая клевета, кто меня хочет утопить?» Сталин ему и скажи: «Да вот слухами земля полнится. Среди писателей такие разговоры идут». Ну как ты думаешь, смекнул Берия после этого, какая сорока на хвосте из Тифлиса эти вести принесла? Еще как смекнул! И стал меня до небес перед Сталиным превозносить: и писатель-де Фадеев великий, и человек прекраснейший. Сталин слушал его, слушал да и дал ему наше письмо прочитать. Вот и подумай, могу я к Берия с какими-то просьбами обращаться?