Фадеев снова выпил и, как тогда, в Доме печати, перестал закусывать.

— Да я ведь ни о чем и не прошу,— обреченно сказал Андрей.— Я к тебе совсем по другому поводу. Статья нам твоя нужна. А что касается моих дел… Не помню, говорил я тебе или нет, отец мой у самого Сталина был. Спасибо и за то, что велел Ежову не применять высшей меры к Ларисе. Но слыхал я, что Берия уже немало людей из лагерей и тюрем освободил. Наверное, все же исправляет ошибки Ежова…

— Он исправляет…— хмыкнул Фадеев.

— А что с Мишей Кольцовым? — неожиданно спросил Андрей.

Фадеев посмотрел на него странным, отсутствующим взглядом:

— Ничего хорошего с ним не может быть. Помнишь, он вернулся из Испании?

— Еще бы,— подхватил Андрей.— Но то было время, когда у меня отняли Ларису…

— Сталин встретил его так, как встречает отец любимого сына. Мне об этом рассказывал его брат, Борис Ефимов. Вождь при встрече даже поклонился Кольцову. И спросил: «Вас теперь, видимо, следует величать по-испански? Теперь вы, наверное, Мигуэль?» — «Мигель»,— ответил Миша. «Спасибо вам, дон Мигель, за интересный и поучительный рассказ». А надо заметить, Мишка битых три часа рассказывал ему и членам Политбюро о боях в Испании, ты же знаешь, рассказчик он мировой! К тому же выложил им всю правду, а не ту, что ты в своей газете об Испании печатаешь. И что республиканцы на грани поражения, и какая драчка между ними идет, и что наши истребители ни к черту не годятся, немецкие асы их совсем заклевали. Ну и так далее.

— Ну и что потом?

— А что потом? Сказал ему Иосиф Виссарионович «адью», а когда Мишка уже открыл дверь, чтобы уйти, подбросил ему весьма странный, даже загадочный вопросик: «У вас есть револьвер, товарищ Кольцов?» Ну, Мишка и подтвердил, что есть. «Вы же не намерены, товарищ Кольцов, застрелиться?» Как тебе такие шуточки? «Что вы, товарищ Сталин,— это ему Мишка в ответ,— жизнь у нас в стране такая, что дух захватывает, разве можно стреляться!» — «Молодец,— похвалил Сталин.— Истинный дон Мигель! Истинный рыцарь!» Представляешь, каково было состояние Мишки? Тут впору иди и стреляйся.

— Даже не верится,— растерянно произнес Андрей.

— Я же тебе не анекдоты рассказываю,— рассердился Фадеев.— Тогда вместе со Сталиным на этой беседе был и Ежов. Но арестовали Мишу уже при Берия. Хотя Ворошилов заверял Мишу, что Сталин его очень любит и ценит.

— В свое время Миша в честь Ворошилова такой прекрасный гимн сочинил! — вспомнил Андрей.— Мы его у себя печатали. Читал?

— Не довелось. Бывают дни, когда меня от газет тошнит.

— Он писал, что Ворошилов — пролетарий до мозга костей.

— «Мозг костей»! — Фадеева передернуло.— Терпеть не могу таких идиотских сравнений! При чем здесь мозг костей?

— А еще, что он большевик в каждом своем движении…

— Час от часу не легче! — снова перебил его Фадеев,— Ну Мишка, ну фантаст! Он что, не знает, ведь у человека бывают всякие движения, в том числе и непристойные.

— Это ты его спроси, когда он из тюрьмы выйдет. Наверное, он был искренне влюблен в Ворошилова. Писал, что тот и теоретик и практик военного дела, и один из лучших ораторов партии. И что благодаря Ворошилову создана наша оборонная промышленность. И что он автор ярких и сильных приказов, властный и доступный, грозный и веселый, любимец народа, стариков и детей. А главное — защитник страны.

— Представляю, как товарищ Сталин читал это вслух товарищу Ворошилову, представляю…— рассмеялся Фадеев.

— Но он же и о Сталине писал очень восторженно,— Андрей вспомнил, как Кольцов говорил о Сталине в Доме печати, когда он привел туда Ларису, и сердце его горестно сжалось.

— Сталин ни в грош не ставит такие восторги,— серьезно сказал Фадеев.— Тут я его уже давно раскусил. Чем больше его кто-то хвалит, тем больше это вызывает у него подозрений: наверное, враг, но с помощью лести хочет замаскироваться, выдать себя за друга.

— Не может быть! — воскликнул Андрей: такого рода предположения просто не укладывались в его голове.— Просто не верится!

Фадеев резко отбросил ладонью прядь уже местами побелевших волос:

— Бог с тобой, живи со своими иллюзиями… В тебе, Андрюха, скажу я прямо, все еще сидит раб, понимаешь, раб… Ты всего боишься. Скоро ты будешь бояться самого себя…

Его слова оскорбили Андрея не столько своим смыслом, сколько тем, что он удивительно точно попал в цель и обнажил самое уязвимое место его души, тайну, которую Андрей скрывал даже от самого себя.

— Зачем же ты так? — обиженно спросил Андрей.— А еще друг…

Фадеев ничего не ответил. Он сцепил губы и прикрыл воспаленные глаза набрякшими веками: он выговорился и, казалось, потерял интерес к Андрею. Тот понял, что ему пора уходить.

— Так все же я буду ждать статью,— напомнил он.— Не подведи со сроками. А то меня Мехлис живьем слопает. Главное — партийность литературы. Лейтмотив ленинский: «Долой литераторов беспартийных!»

Фадеев вскинулся с места и истерически выкрикнул:

— Не будет никакой статьи! К черту! Лейтмотив,— передразнил он Андрея, заметно кривляясь.— Лейт-мотив! Надоело! Все надоело, все!

— Извини,— сказал Андрей,— я не настаиваю. И постараюсь больше не приставать.

Фадеев, ожидавший, что Андрей будет «давить» на него, услышав эту фразу, как-то сник, перестал петушиться, лицо его приняло жалобный и виноватый вид.

— Андрюша, милый,— необычайно ласково произнес он,— что мне делать? Понимаешь, не пишется мой проклятый «Последний из удэге», ну не пишется, и все тут! До статей ли мне сейчас?

— Напишется,— попытался успокоить его Андрей.— Ты еще не один роман напишешь. Пройдет черная полоса.

— Нет, не напишется,— скорбно возразил Фадеев.— Такого, как «Разгром», уже не напишу…

Андрей взял его под локоть и по крутой деревянной лестнице повел наверх, в спальню. Там помог ему раздеться, уложил на кровать. Сейчас Фадеев стал похож на беспомощного ребенка.

— А Сталин… знаешь, что он сказал… тогда, помнишь, когда мы были у Горького? — уже не очень связно забормотал он.— Вождь сказал… Представляешь… Он сказал: «Почему… это… вы скрывали от меня Фадеева?» Как ты думаешь… Только как на духу: это добрый или худой знак?

— Конечно, добрый! — поспешил заверить его Андрей.— Сталин умеет ценить таланты.

Фадеев ничего не ответил: он повернулся на бок и вмиг «отрубился».

…Эта встреча с Фадеевым часто припоминалась Андрею. Припомнилась она ему и в тот памятный день, когда он был у отца в Старой Рузе.

Тимофей Евлампиевич еще накануне уговорил его сходить на зорьке порыбачить. Андрей с радостью согласился: он охотно схватывался за все, что могло отвлечь его от одиночества и мрачных дум.

Спать улеглись пораньше, но за окнами все еще было светло, солнце, казалось, не хотело расставаться со всем, что сияло сейчас на земле в его уже угасавших лучах. Они боялись пропустить утреннюю зорьку и было притихли, улегшись на кроватях, стоявших по соседству, сделали даже вид, что засыпают, но сон их не брал. Стоило Андрею закрыть глаза, как перед ним, точно живая, горячо дыша ему прямо в лицо, возникала Лариса. Он чувствовал прикосновение ее влажных губ, она смотрела на него с немым укором, будто спрашивая, почему он до сих пор не предпринял ничего решительного для того, чтобы вызволить ее из неволи.

— Отец,— не выдержал тягостного молчания Андрей.— Я не могу жить без нее. Что мне делать, отец?

Тимофей Евлампиевич, недвижно лежавший на спине, повернулся к нему.

— И я думаю о том же, сын,— сказал он.— От нее так и нет писем?

— Нет,— ответил Андрей глухо.— Представляешь, сколько лет прошло, а она молчит. Может, ее уже и нет в живых?

— Если бы так, тебе бы объявили. Что тебе сказали в приемной на Кузнецком в последний раз?

— Я был у них две недели назад,— ответил сын.— То же самое. Стандартные фразы: на поселении в Юрге.

— Значит, жива. Когда расстреливают, они отвечают, что человек сидит без права переписки.

— Но почему она молчит? Ведь ссыльным разрешают писать письма.