Дергач обычно работал до полуночи, и хотя Ларису почти всегда отпускал домой после шести вечера, иной раз задерживал ее на часок под видом того, чтобы открыть ей глаза на события как в партии, так и парторганизации академии. К своей некрасивой, ворчливой и давно уже постылой жене с ее нижегородским отчаянным оканьем он особо не спешил. Куда приятнее было общение с молодой, красивой и умной Ларисой. Она не давала повода заигрывать с ней, и все же он с первого же месяца распорядился выписать ей солидную премию.

Приглашая Ларису к себе в кабинет с отпечатанными за день бумагами — справками, протоколами заседаний профкома, различными донесениями, он нарочито долго изучал их, изредка поглядывая на нее. Потом заводил разговор о том, как прошел день, кто обращался с просьбой отпечатать что-либо на машинке, не обидел ли ее кто-либо, о чем расспрашивали и что говорили. Лариса в уме просеивала все события дня, разговоры в приемной и делилась с Дергачом лишь тем, что не могло повредить кому-либо из посетителей. По ее рассказам выходило, что день прошел нормально, все говорят только правильно, по-большевистски, а о самом Дергаче — только хорошее.

Недоверчиво косясь на нее, Дергач медленно, но сноровисто, как паук, плетущий стежок за стежком свою паутину, наставлял Ларису:

— У вас, Лариса Степановна, как я погляжу, слишком доброе сердце. Послушать вас, так выходит, что вокруг только чудесные, милые люди. А жизнь, она штука крутая. Разве вы не видите, что все кипит, бурлит, того и гляди, взорвется. Вам, будущей партийке, это надо понимать.

Лариса ничего не понимала. Слова Дергача, как густой туман, обволакивали ее, но она так и не могла уяснить из его словесной вязи ничего конкретного. Правда, в газетах было много информации о бурных схватках между различными группировками. Дергач набрасывался на газеты, исчеркивая их своими пометками, вопросительными и восклицательными знаками вдоль и поперек. Лариса дивилась, до какой степени может увлечь человека водоворот политической жизни, превращая его в безумца. По тем пометкам, которые делал Дергач, невозможно было понять, на чьей он стороне, а сам он предпочитал не раскрывать своих симпатий.

— К вам еще не заходила Надежда Сергеевна? — как-то спросил он Ларису, заметно понизив голос.

— Надежда Сергеевна? — переспросила Лариса,— А кто это?

Дергач поманил ее пальцем почему-то не в кабинет, а в коридор. Там никого не было. Дергач пригнулся к ней и прошептал:

— Секрет… Как-нибудь расскажу… Очень хорошая женщина, она вам понравится. Постарайтесь подружиться с ней. Она — великая скромница, просто всем на удивление. Другая на ее месте ох как задрала бы нос! Если зайдет, скажите, что я очень хочу ее видеть.

— А она может зайти?

— А почему же и нет? Она же парторг факультета. Может, посоветоваться надо. Или помочь кому. Она всегда вступается за тех, кому помощь требуется, особенно материальная. А это уже компетенция моя! Может, попросит курсовую работу отпечатать. Или справочку какую. Не отказывайте.

— Хорошо,— сказала Лариса, а сама никак не могла взять в толк, почему это Дергача так интересует эта Надежда Сергеевна.

Разглядывая в перерывах между занятиями слушательниц (а их в академии было поменьше, чем мужчин), Лариса все пыталась угадать, кто из них и есть Надежда Сергеевна, но ничего из этого не выходило.

Как-то, уже незадолго до обеденного перерыва, в дверь приемной негромко постучали. Лариса удивилась: обычно посетители входили без стука.

— Войдите! — громко сказала Лариса.

Дверь открылась, и она увидела перед собой молодую женщину с овальным смуглым лицом, на вид типичную горянку, с черными, гладко причесанными и коротко подстриженными волосами с пробором посередине головы. Плотно сжатые губы были резко очерчены, темные карие глаза блестели, как спелые маслины. Она была бы красива, если бы не слишком тяжелый подбородок и чуть вздернутый нос, который, однако, был длиннее, чем это пристало женщине. Лицо ее было озарено тихой доброй улыбкой, затаенная грусть пряталась в глазах.

— Здравствуйте,— просто сказала она, обращаясь к Ларисе как к старой знакомой.— Наши мужчины прожужжали мне уши, рассказывая о вас. Есть, мол, в профкоме такая красавица! Вот я и решила проверить.— Улыбка просияла на ее лице, приоткрыв ровные белые зубы.

— Вы шутите,— смутилась Лариса.

— Нисколько, теперь я и сама убедилась, что мужчины не преувеличивают. Будем знакомы. Меня зовут Надежда Сергеевна. Да просто Надя. А вы — Лариса?

— Лариса.

— Время обеда,— сказала Надежда Сергеевна.— Вы питаетесь в столовой?

— Да, хотя и живу не так уж далеко. Но столовая мне нравится.

— Пообедаем за компанию?

Лариса спрятала в сейф бумаги, и они поспешили в столовую. В просторном зале со множеством столиков было уже многолюдно. Они уселись на свободные места вблизи от пальмы.

— Прямо как в Сочи,— улыбнулась Надежда Сергеевна.— Только моря не хватает.

— Не люблю эти пальмы в деревянных кадках,— призналась Лариса.— Жалко их. Словно люди в каземате.

— Представьте, я тоже так думаю,— согласилась Надежда Сергеевна,— Мне жалко собак, которых держат в городских квартирах, кошек. Вы обращали внимание, с какой грустью, сидя на подоконниках, смотрят они на улицу? Неволя никому не мила.— Она полистала меню.— Что возьмем на первое? Я обожаю фасолевый суп с бараниной.

— У нас сходные вкусы! — обрадовалась Лариса.— Фасоль люблю с детства. Я же с Терека.

— Правда? — Глаза Надежды Сергеевны радостно оживились.— Я так люблю Кавказ! Значит, нам сам Бог велел подружиться.— Она зачерпнула суп ложкой и, попробовав его, аппетитно причмокнула губами.— Вкусно! Вот только зелени маловато. И совсем было бы чудесно, если бы повар заправил суп свежими помидорами.

— Экономят, наверное,— предположила Лариса.

— Скорее, не знают тонкостей кавказской кухни,— заметила Надежда Сергеевна.— Академия наша в средствах не нуждается. Она же подчинена богатому дядюшке — самому Госплану. А там, вы, наверное, знаете,— Валериан Владимирович.

— Куйбышев?

— Да. Прекрасный организатор. Отвоевал для академии отличное общежитие. Здесь недалеко, на Покровке. У каждого слушателя — комната. А у чинов повыше даже две, они здесь с семьями живут. А вы где живете?

— В Лялином переулке.

Она не сказала, где живет сама, и перевела разговор на другую тему.

— Фасоль мне всегда напоминает стихотворение Коста Хетагурова. Это знаменитый осетинский поэт,— задумчиво сказала Надежда Сергеевна,— Не читали?

— Что-то не приходилось,— призналась Лариса.

— Маленькие голодные дети сидят вечером у очага в сакле и ждут, когда в котле сварится фасоль. А там вместо фасоли — камни. Дети об этом не знают. Мать обманула их, надеясь, что они уснут прежде, чем будет готова эта мифическая фасоль. И они действительно уснули. И мать тихо рыдает над ними. Когда читаю эти стихи, рыдаю вместе с матерью…

Они помолчали.

— Боюсь, как бы все это снова не повторилось,— осторожно сказала Лариса.— Что может быть страшнее голода?

— Вы давно с Кавказа?

— Недавно. Только не из Осетии. Из Кабарды.

— Наверное, и сейчас эти дети живут впроголодь.— Надежда Сергеевна нахмурилась, лицо ее как-то странно постарело.— Если совсем сгоним крестьян с земли и отучим ее любить, лучше жить не станет.

Лариса с удивлением посмотрела на нее, не зная, поддерживать ли ей эту непростую тему. Вспомнила предупреждения Андрея не откровенничать с малознакомыми людьми и решила промолчать.

— Поговорим лучше о наших женских делах. Вы замужем?

— Да.

— И счастливы?

Ларисе был неприятен этот прямой вопрос, но она не выказала этого:

— Очень.

— Завидую вам. Семья, муж, дети — это ведь главное, от чего зависит женское счастье.

Ларисе сразу же пришлась по душе эта простая миловидная женщина, но было в ней что-то скрытное, неразгаданное, и это мешало сближению.

Когда они возвращались из столовой, Надежда Сергеевна предложила: