— А хотите, Лариса Степановна, мы вечером, после занятий, вместе пойдем домой? Пройдемся по городу, поболтаем.

Лариса охотно согласилась.

Стояла та самая пора московской осени, когда листья кленов, ясеня, берез уже покрываются золотом и багрянцем, а солнце пригревает своей последней перед заморозками лаской. Лариса и Надежда Сергеевна шли неторопливо, как на прогулке. Уже был час пик, работа в многолюдных учреждениях и конторах была завершена, и служащие валом валили из подъездов, спешили к остановкам трамваев. На Садово-Черногрязской было настоящее столпотворение.

— А вот и мой Лялин,— Лариса показала на дом, в котором Жила.— А вы в общежитие на Покровку?

— Нет. Мне еще далеко,— поспешно ответила Надежда Сергеевна.— На трамвае, а потом еще и пешком.

Лариса вопросительно посмотрела на нее, надеясь, что она назовет и свой адрес, но она промолчала.

— А хотите посмотреть, как я живу? — неожиданно предложила Лариса: ей очень не хотелось так быстро расставаться с новой знакомой, тем более что Андрей сегодня дежурил в редакции и должен был вернуться домой очень поздно. Лариса подумала, что ей придется долго упрашивать, но Надежда Сергеевна сразу же согласилась.

Надежда Сергеевна с интересом осматривала комнату, и Ларисе подумалось, что она, наверное, впервые попала в коммуналку.

— Какое у вас уютное гнездышко,— похвалила она.

— До уюта еще далеко,— возразила Лариса.— Мы ведь только начинаем жить.

Она отлучилась на кухню, разожгла примус и поставила кипятить чайник. Вернувшись, выложила на блюдо пирожные, купленные в академическом буфете.

— Будем чаевать? — обрадовалась Надежда Сергеевна.— Как заправские московские купчихи! Только заварочку покрепче.

За чаем Ларисе захотелось рассказать, как ей удалось после долгой разлуки разыскать Андрея, как они полюбили друг друга еще на фронте. Надежда слушала не перебивая, с таким вниманием, с каким обычно слушают исповедь очень близкого человека, чья судьба небезразлична собеседнику.

— Это прямо-таки сюжет для поэмы! — восхищенно сказала Надежда Сергеевна, выслушав рассказ до конца,— Честное слово! Какая вы счастливая, как я рада за вас!

— А вы замужем? — наконец решилась спросить Лариса.

Улыбка на лице Надежды Сергеевны померкла. Она едва приметно кивнула головой.

— И как сложилась ваша жизнь? — Вопрос этот вырвался у Ларисы помимо ее воли,— Извините за не очень тактичный вопрос…

— Как бы вы отнеслись к тому, что ваш муж был бы ну, скажем, значительно старше вас? — спросила Надежда Сергеевна,— Представьте, ваш муж такой большой пароход, а вы — маленькая лодочка и он ведет вас за собой по бурному океану жизни?

— Мне кажется, в этом нет ничего страшного,— дипломатично ответила Лариса,— В прошлые времена это считалось нормальным. Такой муж имеет большой жизненный опыт и может быть хорошей опорой для женщины. Все дело, наверное, в чувствах. Если есть любовь…

Надежда Сергеевна задумчиво помешала ложечкой сахар в стакане и, будто решившись на что-то отчаянное, выпалила:

— Так вот, мой муж старше меня на двадцать два года!

— На двадцать два? — стараясь скрыть изумление, переспросила Лариса,— Это тоже не беда. Правда, когда вам будет, скажем, пятьдесят, эта разница даст о себе знать.

— На столько вперед я и загадывать боюсь,— поежилась Надежда Сергеевна. Лариса поспешила прикрыть форточку,— Нет, нет, мне не холодно…— Она помолчала.— Да я и на один день загадывать боюсь…

— А хотите вина? — предложила Лариса и тут же попеняла себе: подумает Бог знает что! Предлагает, мол, выпить, чтобы развязать язык.

Надежда Сергеевна протестующе замахала руками:

— Нет, нет! Что может быть прекраснее вашего чая! К тому же у меня к вину стойкое отвращение.

— Почему же? У меня, кстати, сухое, грузинское. Я иногда не прочь…

— На то есть причины…— не стала вдаваться в подробности Надежда Сергеевна.

— А вы любите своего мужа? Извините, что вторгаюсь в ваши семейные тайны. Мы, женщины, любопытные существа…

— Люблю? Очень хочу любить его! А у него главное — дело. И я, и дети, и родственники — все где-то на обочине. А на главной дороге — он.

— Кто он у вас? Я в том смысле, какая у него профессия?

— Ну, он партийный работник. Из тех, кого называют профессиональными революционерами.

Эти слова очень заинтриговали Ларису.

— А я думала, вы знаете,— сказала Надежда Сергеевна.— Удивительно, как это ваш начальник не рассказал вам. Кстати, я никогда не была интриганкой, но хочу дать вам добрый совет: остерегайтесь его. Он скользкий человек. И к тому же гнет линию правых, хотя и притворяется. Самый настоящий двурушник.

— Я привыкла делить людей только на две категории,— сказала Лариса.— Порядочный человек — непорядочный человек. А за совет большое спасибо.

Надежда Сергеевна посмотрела на нее так, как обычно смотрят на наивную девочку.

— Хотите быть вне политики? Я тоже так пыталась делать. Увы, при нашей общественной системе ничего не получается… У вас ласковый муж? — вдруг без всякой связи с предыдущим спросила она.— Он не бывает с вами груб?

— Что вы! Мне кажется, он боготворит меня. Море ласки… Как бы не сглазить!

— Не бойтесь, я не сглажу. Просто порадуюсь за вас. А может, и позавидую. По-доброму, конечно. И надо вам подумать о детях… Не откладывайте!

— Андрей очень хочет ребенка. И почему-то девочку.

— А у меня есть девочка,— по-матерински ласково проговорила Надежда Сергеевна, будто ее дочка была сейчас рядом с ней.— Светлана, Светлячок. Ей уже седьмой год. А сын постарше.

— Как это прекрасно! Двое, да еще брат и сестричка.

— Да, это прекрасно,— согласилась Надежда Сергеевна,— Отец их очень любит. Правда, по-своему. Да и времени на них у него не остается… Ой, я, кажется, засиделась у вас. Пора бежать, а то, чего доброго…

Надежда Сергеевна не договорила и стала поспешно собираться. Мельком взглянула на себя в зеркало. Она была высокого роста, и ей пришлось немного пригнуться, чтобы увидеть свое лицо.

— Как я благодарна вам за этот вечер,— голос ее дрогнул,— Надеюсь, мы будем дружить?

— Конечно! — Лариса не скрывала своей радости.— Мне так недостает подруги. Я вас провожу.

Они спустились по каменным ступенькам лестницы и вышли из подъезда. Солнце уже пряталось за крыши домов. Невдалеке звенели трамваи. Надвигались легкие сумерки.

— А вы так и не узнали, кто же мой муж.— Надежда Сергеевна почувствовала, что не сможет уйти от Ларисы, не открыв свою тайну этой искренней и, по всему видно, хорошей женщине,— Я вам скажу. К чему скрывать, раз мы хотим подружиться? Все делают вид, что не знают. А муж мой… Вы, наверное, не сразу поверите… Сталин.

— Сталин?! — обомлела Лариса. Она предполагала все, что угодно, только не это. И в это единственное слово сумела вместить и страх, и изумление, и едва ли не отчаяние. Разве сможет она теперь, простая смертная, дружить с женой самого Сталина?

— Да, Сталин. Я думала, что вы изобразите ликование,— грустно улыбнулась Надежда Сергеевна,— а вы так испугались. Спасибо, я окончательно убедилась, что вы порядочный человек. До встречи?

И то, что Надежда Сергеевна произнесла эту фразу — «до встречи?» — как вопрос, а не как уже предрешенное событие, Ларисе показалось очень странным. Она хотела было уточнить, где и когда они снова встретятся, но Надежда Сергеевна уже стремительно удалялась от нее в сторону Покровки. Она шла решительным, по-мужски твердым шагом и, ни разу не оглянувшись, скрылась за углом.

Была уже глубокая февральская ночь, когда Сталин наконец закончил читать жизнеописание Юлия Цезаря и приготовился ко сну, хотя и чувствовал, что спокойно уснуть ему не удастся. Не потому, что кто-либо посмеет его разбудить: его послушные вассалы, даже если случится светопреставление, сообщат ему об этом лишь тогда, когда убедятся, что он окончательно проснулся.

Во всем была виновата книга о великом римлянине, которую он читал и прежде, но в разные периоды своей жизни воспринимал по-новому и поражался все новым, ранее не привлекшим его внимания открытиям. Каким же надо быть титаном, размышлял Сталин, чтобы заставить людей через тысячи лет воспринимать его как живого, чтить его, восхищаться им, славить его дела и победы и проклинать за то пагубное, что он принес своим соотечественникам, сделав себя пожизненным властителем их судеб. Ведь даже Наполеон после победы под Маренго, завоевавший менее чем за два года Каир, Париж и Милан, плакался Бурьенну, трясясь в карете, мчавшей его в Париж: «Если я завтра умру, через десять веков во всеобщей истории от меня останется не больше полстраницы». Жалкое кокетство! Слова, недостойные гения! Сталин был убежден, что после его ухода из жизни появятся на свет сотни, а может, и тысячи трудов историков, литераторов, публицистов, философов и дипломатов, которые будут или до небес превозносить его деяния, или же низвергать их в пропасть истории, сопровождая проклятьями за то, что он совершил, а себя за то, что волею судьбы их угораздило родиться и жить в одну с ним эпоху.