— А можно водочки? — хитровато прищурился Киров.

— У нас никто никого не насилует,— подражая ему, отозвался Сталин,— У нас полная, можно сказать, безбрежная демократия. Пройдет еще несколько лет, и мы запишем это в своей Конституции.

Они выпили, закусили и принялись за обед, как изрядно проголодавшиеся люди. Киров нахваливал рыбное харчо, уверяя, что оно понравилось ему еще больше, чем привычная рыбацкая уха. Сталин недоверчиво поглядывал на него, выбирая момент, когда будет в самый раз перейти от всяческой пустяковины к серьезному разговору. Чем больше примет Мироныч водочки, тем свободнее потечет беседа. Хотя Киров и без застолья говорит не таясь, все же так будет надежнее.

— Хвалишь харчо, а сам любитель сварганить уху на костерке,— все еще не решаясь затрагивать более важные темы, усмехнулся Сталин.— Наслышан о твоих охотничьих и рыбацких увлечениях. Ходят прямо-таки легенды.

— Чего не наболтают, Коба,— рассмеялся Киров, и щеки его еще сильнее зарделись, будто он и впрямь сидел возле рыбацкого костерка.— Вот ведь какой народец: рот нараспашку, язык на плечо. Хотя чего скрывать: нигде так не отмякнешь душой, как на охоте или на рыбалке. Смотришь на поплавок и все на свете забываешь — и работу, и семью, и даже самого себя.

— Счастливый человек,— повторил полюбившуюся ему фразу Сталин.— Находит время и речи произносить, и Питер перестраивать, и даже на поплавок смотреть. Может, и про мировую революцию не забываешь? — как на экзамене, подбросил вопрос Сталин.— И про социализм?

Киров со смаком доел уху и шутливо погрозил Сталину пальцем:

— Э, нет, Коба, меня так просто на слове не поймаешь. Да ты же обо мне все знаешь.

— Все или не все — это еще вопрос,— раздумчиво произнес Сталин.— А то, что мне о тебе известно, не всегда могу одобрить. Извини за большевистскую прямоту.

Киров метнул в его сторону настороженный взгляд.

— Не пугайся,— усмехнулся в усы Сталин.— Речь идет, можно сказать, о пустяках. То, что охотишься иногда,— что тут за криминал? Только напарников странно выбираешь. Ну, с Медведем другое дело, с чекистами и не захочешь, так надо дружить. А вот, например, с Тухачевским? Какой он охотник? Ему за бабами охотиться, не за дичью. Теперь разгуливаешь по городу без охраны. Хочешь показать, что такие, как товарищ Сталин, боятся, ни шагу без охраны, а ты — черт тебе не брат? Неужели не понимаешь, что классовый враг не дремлет?

— Знаю. Но не могу же я идти к рабочим на завод в сопровождении толпы жандармов?

— Зачем так говоришь? Зачем оскорбляешь наши славные чекистские органы? Ты им спасибо скажи, что еще живой…

Сталин приумолк, искоса наблюдая за тем, как Киров реагирует на его слова, и вдруг спросил в упор:

— Уши у тебя в порядке?

— Уши? — удивленно вскинул на него глубоко сидящие темные глаза Киров.— О чем ты, Коба?

— Такой проницательный товарищ, а не догадываешься, о чем речь. Скажи, пожалуйста, если человек чуть ли не каждый день слушает, как гремят аплодисменты, переходящие в овацию, могут быть у него в порядке уши? И не правильнее было бы предположить, что такому человеку недолго и оглохнуть?

Киров нахмурился:

— Понимаю, Коба. Но когда аплодируют? Вот на пленуме обкома два года назад чествовали мы товарища Сталина. Я назвал тебя вождем коммунистической партии и Коминтерна, стальным руководителем, главным часовым нашей партии. И разразились аплодисменты, как ты сказал, переходящие в овацию. Как я мог их запретить?

— А ты, дорогой товарищ Киров, оказывается, не прост…

— Нет, Коба, я прост и честен. Но, каюсь, не простак. И разве мне одному аплодируют? Партии аплодируют. Вождю аплодируют. И ты взял бы да и запретил. И бурные. И продолжительные, и просто аплодисменты.

— Одному мне это не под силу,— попытался парировать Сталин.— Ты разве не видишь, как я с трибуны делаю отчаянные жесты, чтобы утихомирить этих энтузиастов. А что в ответ?

— А в ответ — «гром аплодисментов». Уж если ты не можешь унять, так я тем более.

«Ловко вывернулся Мироныч,— сердито подумал Сталин.— Его за рубль двадцать не возьмешь».

— Не скромничай. Ну да ладно, все это пустяки по сравнению с тем, что происходит в стране, да и в твоем Ленинграде,— примирительно сказал Сталин.— Скажи честно, долго ты еще будешь нянчиться с остатками оппозиции?

— Коба, ты знаешь, что оппозиция в целом разгромлена. А те, что остались, погоды не делают.

Сталин отпил из бокала глоток вина.

— Вот это и есть головокружение от успехов,— нравоучительно сказал он.— Все эти последователи Зиновьева и Каменева,— он на секунду сделал паузу,— да и Бухарина просто затаились. Они превратились в двурушников! Они прикрываются тем, что, не жалея глоток, орут здравицы в честь товарища Сталина, а сами только и ждут момента, чтобы всадить нам нож в спину.

— Уверяю тебя, Коба, мы все сделаем для их полного разгрома,— почти торжественно произнес Киров, и лицо Сталина немного посветлело.

— Лучше расскажи, что нового в Питере, как настроены наши партийцы. Прежде Питер приносил нам немало огорчений.

Киров принялся рассказывать о питерских делах. Он говорил увлеченно, возбужденный вопросами Сталина и выпитой водочкой, и не сводил с него глаз, пытаясь понять, верит ли он ему или же каждое слово подвергает сомнению. Но узнать это было немыслимо — лицо Сталина, словно застывшая маска, было непроницаемо.

— Оппозиция зачислила Ленинград в число городов, которые не имеют будущего,— говорил Киров,— Она хотела бы превратить его в некий памятник прошлому. Мы же сделаем из него арсенал социалистической индустрии.

— Лозунг неплохой, что можно сказать против неплохого лозунга? — не принимая вдохновенного тона Кирова, попытался охладить его Сталин,— Но на Руси недаром говорят, что языком и лаптя не сплетешь.

— Нет, Коба, мы плетем лапти не языком. Четыреста тракторов на «Красном путиловце» — это лапоть? А турбина в пятьдесят тысяч киловатт — лапоть? А буровые станки, рентгеновские приборы, мотоциклы, ртутные выпрямители, заказы для Днепростроя — все это лапти?

— Ну вот, обиделся на мою добрую шутку,— улыбнулся Сталин.

— Я не обидчивый,— попытался разуверить его Киров,— А только все эти лапти мы плетем, не имея собственного сырья и топлива. Ты же знаешь, раньше даже антрацит везли из Англии, аж через порт Кардифф. И Питер был городом-иждивенцем. А станет центром машиностроения. И сыграет в индустриализации ту же роль, что он сыграл в революции.

— Все это хорошо, только не надо зазнаваться. Зазнавшаяся партия неминуемо погибнет.

— Мы и не думаем зазнаваться! — разгорячился Киров.— У нас для рывка вперед есть все. Стотысячная армия большевиков, из них почти две трети — рабочие от станка. Шестьдесят тысяч рабочих-комсомольцев, массовые профсоюзы. Помощь всей страны. Ну и…— Киров лукаво посмотрел на Сталина,— поддержка самого генсека!

Сталин энергично покрутил головой.

— Хитрец! Хочешь политику на лести построить?

— Ни в коем случае! — воскликнул Киров — На дружбе, на единстве, на общности наших целей!

«А сами небось уже за моей спиной делят пост генсека, используя для прикрытия дружеские пирушки,— промелькнула в голове у Сталина мысль, неизбывно сидевшая у него в мозгу.— Не пройдут и два года, оставшиеся до съезда, как все станет ясно». А вслух сказал совершенно другое:

— Ты знаешь, Мироныч, я уже представил, что сижу не за обеденным столом с хорошим и верным другом у себя на Даче, а в президиуме съезда.— Особой интонацией он подчеркнул слово «верным».— Кстати, уже не за горами очередной Семнадцатый съезд. Вот там и расскажешь всей партии и всей стране о своих блестящих победах. А съезд мы так и наречем — съездом победителей.

— Далековато еще до съезда. За это время мы такое завернем!

— Далековато! — хмыкнул Сталин.— К съезду нужно готовиться уже сейчас. Кое-кто уже готовится, усиленно готовится,— с явным намеком произнес он.— Но не будем обращать внимания на этих приготовишек! Помнишь, Плеханов говорил о Ленине, что тот первоклассный политик, что означает, что он находится лишь в первом классе, то есть овладел лишь азбукой. Это же можно отнести и к некоторым нашим нынешним политикам. Они всерьез уверовали, что с азбучным багажом смогут вершить делами государства.