Гнев, ревность, желание немедля узнать обо всем, что было у нее с этим офицером, почему она так легко предала их любовь — все это закипало в нем, он уже был готов обрушить на Ларису упреки и проклятия. Но сидел, стиснув ладонями горячую, полубезумную голову, и молчал.

— И если докопаются до всего этого бравые парни из дома, что на Лубянке,— как сквозь сон донеслись до него слова Ларисы,— то твоей карьере конец. Тебя вышибут из «Правды». И из партии. И из жизни. Если можешь, проводи меня на поезд.

— Нет! — очнувшись, дико вскричал Андрей.— Нет! — Он судорожно глотал слова.— Я люблю тебя! Люблю!

Он схватил Ларису в охапку, зацеловал ее так, что она едва не задохнулась…

Номер «Правды», посвященный его юбилею, Сталин читал в своей кремлевской квартире ночью.

То, что его юбилей впервые будет отмечен в прессе, он конечно же знал заранее, это обсуждалось в Политбюро.

— Товарищ Сталин — знамя социализма. Юбилей товарища Сталина следует отметить широко и торжественно,— первым изрек свое мнение Молотов.— Мы разработали детальный план чествования.

Его тут же напористо и громогласно поддержал Каганович:

— Товарищ Сталин — наш рулевой. Без него наш государственный корабль собьется с правильного курса. И напорется на подводные рифы. Я — за предложение Вячеслава Михайловича.

Расхаживая вдоль кабинета, Сталин, молча, насупив брови, будто и Молотов и Каганович говорили ему сейчас что-то такое, что ему, Сталину, было в высшей степени неприятно, попыхивал трубкой, распространявшей вокруг медовый табачный аромат.

Отдельные участники заседания оживленными репликами, в которых звучала почти неприкрытая лесть, одобряли то, что сказали Молотов и Каганович, стараясь при этом, чтобы их слова не утонули в общем гуле и чтобы каждого из них услышал Сталин.

— А не кажется ли вам, что вся эта шумиха вокруг моей скромной персоны входит в явное противоречие с заветами товарища Ленина? — строго спросил Сталин.— Прежде всего я имею в виду его завет быть скромными и не впадать в зазнайство.

Наступило довольно продолжительное молчание. За это время каждый мучительно обдумывал свой очередной шаг, дабы не сделать непростительной ошибки и не опростоволоситься.

— А как же с нашими статьями? — наконец, не выдержав, порывисто вскочил на ноги Ворошилов. Он всегда заводился с пол-оборота и этим облегчал положение остальных участников заседания.— Я написал статью для «Правды» — «Сталин и Красная Армия». Народ должен знать героический путь своего вождя. Сколько можно из-за ложной скромности замалчивать исторические деяния товарища Сталина, свидетелем которых был я сам? Неоспоримо доказано, что победа в Гражданской войне достигнута благодаря несокрушимой воле и организаторскому гению нашего вождя.

— Коль скоро так пойдет и дальше, вы, чего доброго, зачислите меня в Александры Македонские, ни больше и ни меньше. Или хотя бы в Наполеоны,— Сталин лукаво усмехнулся.

— Товарищ Сталин,— взмолился Ворошилов,— слава нужна не лично вам. Она нужна нашей державе. Без этого не мог обойтись ни один вождь, и об этом свидетельствует вся мировая история.

Сталин присел на краешек стула и, не скрывая иронии, коротко взглянул на вдохновенное лицо Ворошилова.

— Смотрите, какой у нас обнаружился знаток всемирной истории. Вы что, товарищ Ворошилов, может быть, тайком от нас закончили Сорбонну?

Ворошилов вмиг покраснел, как вареный рак, и мрачно потупился. Он понятия не имел о Сорбонне, хотя и догадывался, что речь идет о каком-то очень знаменитом учебном заведении. Слова Сталина уязвили его в самое сердце прежде всего потому, что генсек напомнил ему о его слишком уж скудном, «незаконченном низшем» образовании. И хотя в этом плане Ворошилов среди членов Политбюро был далеко не одинок и прекрасно знал, что и сам Сталин тоже университетов не кончал, все же именно то, что Сталин уязвил его, Ворошилова, а не кого-либо другого, больно задело его самолюбие.

— Нашей Сорбонной была Гражданская война,— сказал Ворошилов негромко и глухо,— Хотя могу, если позволите, наизусть прочитать «Коммунистический манифест»,— невпопад добавил он.

— А вот малограмотностью вовсе и не следует кичиться, уважаемый Климент Ефремович. Зачем обижаться? Я ведь тоже не академик.— И, чтобы не видно было выражения его глаз, принялся опять мягко, вкрадчиво, почти бесшумно ходить вдоль стола.— А что касается цитатничества, чем вы так гордитесь, товарищ Ворошилов, то это совершенно никуда не годится. Кому в наше время бурного и творческого развития марксизма-ленинизма в сочетании с революционной практикой нужны самонадеянные начетчики?

— Товарищ Сталин, вы не в счет, вы — истинный самородок,— поспешил вклиниться в разговор Микоян.

Сталин всегда прилюдно показывал себя непримиримым противником ничем не прикрытой лести.

— Что касается вас, дорогой товарищ Микоян,— слегка улыбнувшись, сказал Сталин,— то вы при всех правителях останетесь Микояном, и никем другим.

Все, кто слушал его, переглянулись: каждый осознавал эти слова по-своему и надеялся, что его понимание совпадает с пониманием Сталина.

— Я думаю,— сказал Сталин и прочертил в воздухе трубкой невидимую горизонтальную черту, показывая этим жестом, что прения закончены,— мы примем такое решение. Во-первых, никаких директив по поводу юбилея на места не посылать.— Он был уверен, что и без письменных директив его преданные соратники накалят все кремлевские телефоны докрасна, чтобы передать нужные указания во все города и веси.— Во-вторых, торжественные заседания не проводить. Ограничиться публикациями в прессе. Не пропадать же вашим трудам.— Округлым движением руки с трубкой он обвел всех присутствующих, сидящих за столом.— И было бы хорошо, если бы все обошлось без лишних славословий. Чтобы товарищ Сталин, чего доброго, не зазнался. Что касается приветствий, то пусть это решают сами партийные организации. Вспомнят о дне рождения товарища Сталина — спасибо, не вспомнят — от такого рода забывчивости мировая революция не пострадает.

Сталин отчетливо помнил, как отмечали пятидесятилетие Ленина. В Свердловском зале Кремля проходил IX съезд партии. Многим делегатам хотелось участвовать в чествовании Ленина, но собирать их специально двадцать второго апреля Владимир Ильич не разрешил. Поэтому решено было поздравить его в последний день работы съезда, пятого апреля.

Председательствовал на том заседании Петровский. Уже во время выступления первого оратора Ленин, как шаловливый гимназист, заерзал на сиденье, всем своим видом показывая, как искренне его смущает неумеренная похвала. После второго делегата, вышедшего на трибуну, Ленин достал из кармана часы и, показывая их сидящим в зале, начал стучать пальцем по циферблату, как бы призывая всех ценить время и прекратить эту церемонию, использовав оставшиеся до конца заседания часы для обсуждения более насущных вопросов. Ответом на этот призыв были громкие аплодисменты.

— Товарищи! — встав со своего места, обратился к залу Ленин.— Прозвучавших славословий, поверьте мне, достаточно, чтобы я мог вполне уяснить, какой я есть архивеликий и архигениальный. Не лучше было бы, во всяком случае, в высшей степени полезно поговорить сейчас о неотложных вопросах партийного и советского строительства?

Вновь грянули аплодисменты, и под их долгий аккомпанемент на трибуне возник очередной делегат, начавший на все лады превозносить заслуги товарища Ленина.

Ленин, не дослушав оратора, стремительно, едва ли не бегом, покинул президиум и скрылся за дверью. Славословия продолжались. Казалось, они нагонят Ленина, куда бы он ни попытался от них скрыться.

Вскоре Петровского позвали к телефону. Он услышал раздраженный, нетерпеливый голос Ленина:

— Григорий Иванович, я хотел бы знать, что сейчас происходит на съезде.

— Продолжаются выступления в честь пятидесятилетия товарища Ленина,— ответил Петровский.

— Непременно прекратите этот спектакль,— настойчиво и сердито потребовал Ленин,— Иначе мы будем говорить с вами на Политбюро.