– Из всех писателей, которых я читал, вы – самый лучший. Приехав ко мне в гости, вы – поверьте! – оказали мне большую честь.

Никогда не думал, что у него такой определенный вкус.

– Благодарю, – ответил я коротко и прибавил: – Я весь внимание.

Фон Брюккен часто заморгал, словно ему в глаза попал песок. Судорожно потерев дрожащей рукой правый глаз, он уставился на пустой письменный стол. Затем откинул голову назад и потерся затылком о высокую спинку кожаного кресла – как-то по-кошачьи и, я бы сказал, даже немного вульгарно. Но так показалось мне тогда, в первый момент; сегодня я истолковал бы это движение как выражение муки.

– Настало время доверить некоторые вещи бумаге. Это будет не обязательно история моей жизни – речь идет о любви. Истории моей любви. Я никому не рассказывал ее, но без этого нельзя. Ведь иначе она угаснет, исчезнет, будто ее и не было. Я хочу, чтобы вы написали для меня книгу. Роман.

Он сделал внушительную паузу – может, рассчитывал на моментальный четкий ответ? Мое молчание пришлось ему не по душе, и фон Брюккен, еле заметно вздохнув, пустился в дальнейшие объяснения:

– Только то, что написано черным по белому, можно считать реальностью. Я выбираю именно такой способ сделать явным нечто очень личное. Человек, которого это касается, никогда об этом не узнает. И все-таки мне хочется верить, что если вы согласитесь записать мою историю, то и для него она перестанетбыть тайной – лишь потому, что ее узнает весь мир. – Снова длинная пауза, но на сей раз не по расчету – он действительно подбирал верные слова. – За то, что я причинил этому человеку, нельзя просто попросить прощения. Но если вынести преступление на всеобщий суд, если сделать нехороший поступок достоянием гласности, думаю, что тогда со счетов сбрасывается хоть какая-то частица вины. Однажды вы хорошо написали: «Чудовищное становится статистикой», мне очень нравится это место в вашей последней книге. Вы понимаете, что я имею в виду?

Я кивнул, И он кивнул.

– Как бы там ни было, я доверяю вам. Сам не знаю почему. Если вы порадуете меня тем, что заключите со мной контракт, то я растворюсь в вечности. Все будет так, словно мы с вами никогда и не встречались. Жить мне осталось не так уж и много. Вы можете опубликовать рукопись после моей смерти – по прошествии определенного времени, изменив имена и так далее. Назовите мой рассказ плодом вашего воображения, и тогда на нем не будет позорного пятна заказной работы. Вы будете мне благодарны, так доверьтесь же мне.

Происходило нечто странное. Фон Брюккен поднялся с кресла и медленно ходил вокруг моей скамеечки. Его голос становился все тверже и тверже, и вскоре в нем зазвенело обаяние палача, который уверяет свою жертву, что он хочет облегчить ей жизнь и ничего уже не изменишь, нужно соглашаться на все.

Этот человек был наделен особым даром – выражаясь порою слишком прямо и даже грубо, тут же брать свою грубость назад и так обращаться с партнером, что тот не только прощал обиду, но и воспринимал дальнейшие слова почти как награду. Подобную тактику ведения беседы я неплохо изучил, общаясь с многочисленными издателями.

Правое веко иногда не слушалось своего хозяина и безвольно зависало, наполовину прикрывая глазное яблоко. Во всем остальном внешний вид фон Брюккена был безупречен – передо мной стоял высокий стройный человек с резковатыми чертами лица и смуглой кожей; в волосах, серых, как гранит, виднелись редкие пылинки перхоти, и он иногда смахивал ее с плеча, стараясь делать это как можно незаметнее. Одет он был в подчеркнуто простой темно-синий костюм без галстука и в серую рубашку без ворота, очень похожую на те, что носят священники.

Так что, теперь слово за мной?

Фон Брюккен выдвинул ящик письменного стола, и через мгновение на кожаной поверхности столешницы появилось два бокала. Он спросил, не желаю ли я глоток доброго вина, и, не дожидаясь моего ответа, взял бутылку, которая, надо полагать, стояла у него на полу.

– Это «Петрюс» 1912 года. Вы пробовали хоть раз в жизни такое?

Нет, не пробовал. Мне показалось, что в вопросе прячется бахвальство и желание унизить, но вскоре по его улыбке я понял, что это не так. Налив оба бокала до половины, фон Брюккен протянул один из них мне.

– Впервые я отведал этого вина почти шестьдесят лет назад. Вечером четырнадцатого ноября 1944 года мой отец позволил мне пригубить его. До чего расточительно для того времени! Я выпил немного, после чего слегка опьянел, а об удовольствии даже и речи не было. Вы знаете, я не очень-то люблю говорить метафорами, но… – Он сделал глоток вина. – Но иногда мне кажется, что люди пьют из чаши жизни так же, как я, четырнадцатилетний, – это вино. Человеку говорят, что сейчас он вкусит что-то особенное, необыкновенно ценное, и он старается изо всех сил, чтобы не показаться неопытным, или неблагодарным, или невеждой, но тем не менее…

Фон Брюккен не договорил, да в этом и не было особой необходимости. Скажу лишь, что это вино, легендарный «Петрюс» 1912 года, оказалось хоть и приятным на вкус, однако ничего сверхъестественного я не почувствовал, хотя о нем ходили легенды, утверждая обратное. Даже неловко так говорить, но… это вино оставило меня довольно равнодушным.

Моментально прочитав в моих глазах разочарование, фон Брюккен ухмыльнулся и произнес:

– Но ведь это всего лишь вино?

– И что дальше?

Каким нахалом я был. Каким невыносимым строптивцем.

Фон Брюккен поставил на стол диктофон, включил его, но тут же выключил снова:

– Сегодня мне не хватит терпения. Сейчас уже вечер, не лучшее время для воспоминаний. Лукиан покажет вам вашу комнату. Если там не окажется чего-то необходимого для вас, сразу же скажите ему. Он все обеспечит. Только не стесняйтесь: Лукиан привык исполнять любые желания. Завтра утром увидимся здесь же, и я начну рассказывать. И тогда вы должны дать моему вину еще один шанс. Не ожидайте от него слишком многого, и тогда оно раскроется перед вами во всей своей легендарной красе.

Имел ли он в виду только лишь вино или снова заговорил метафорами? На лице пожилого человека появилась двусмысленная улыбка.

Внезапно из-за моей спины вынырнул вездесущий Кеферлоэр, а ведь он, как мне казалось, оставлял нас наедине. Я кивнул фон Брюккену, поблагодарил его и последовал за Кеферлоэром на лестницу. Переступая порог отведенной мне комнаты, я еще не чувствовал, что готов принять предложение хозяина. Ясно было лишь то, что я останусь здесь ночевать – при такой погоде выбирать не приходилось. Но само по себе это еще ничего не значило. Наверное, мне следовало завести разговор о гонораре – похоже, фон Брюккена данный вопрос абсолютно не занимал. Но почему, черт побери, денежный вопрос занимал меня, если я еще и сам не знал, соглашаться на эту работу или нет?

Создать роман. Роман, который я смогу опубликовать лишь после смерти фон Брюккена. Но написать его я должен при жизниэтого человека, чтобы он успел прочитать его. Или?… Интересное кино. Я не допущу, чтобы меня загоняли в жесткие временные рамки. Не позволю, чтобы меня эксплуатировали, словно при феодализме.

Отведенная мне комната производила приятное впечатление. Расположенная в эркере, она выходила небольшими окнами на две стороны света. В моем распоряжении оказались большая кровать, широченный стол, безумно удобное кресло и набитый до отказа холодильник. Телевизор принимал девяносто девять каналов. Всевозможные лампы и светильники позволяли создать какое душе угодно освещение. Кеферлоэр пробормотал, что я могу обращаться к нему в любой момент, когда возникнет нужда в чем-либо, и указал на кнопку звонка над кроватью. Повар приготовит для меня горячую еду в любое время суток.

Повинуясь идиотскому рефлексу скромности, привитому мне с детства, я остался полностью удовлетворен предложенными мне условиями.

– Нет-нет, только не надо халтурить. Работайте над книгой лишь в охоту и не обращайте на меня особого внимания. Возможно – и даже вероятнее всего, – я уже не успею прочитать ее, к великому сожалению. Но тем не менее я полностью доверяю вам. Понимаете? Гонорар свой вы получите в любом случае, даже если не сумеете ничего написать. Мне кажется, что при таких условиях ваша гордость особенно не пострадает, так что слова «полное доверие» можно понимать буквально. Согласны?