Четыре хлопка — никто сразу и не понял, что это выстрелы. Легкий дымок из дула. Еле заметные брызги. Контур Вина Уайта, делающего неровные шаги, хватающегося за воздух... падающего...

   Контр-адмирала держали за руки.

   — Я с Карфагена, — выдавил он. — Я иначе не мог.

   — Вы обнажили оружие в присутствии императора, — сказал Рейхенау скозь зубы. — Вас расстреляют уже за это.

   Контр-адмирал помотал головой.

   — Пусть... Пусть расстреляют... — он поник.

   Георгий отвернулся. Карфаген. Карфаген. Да, такое не отпускает. Бог бьет грешника кровью его, как говорили древние египтяне...

   Вин упал у дороги, под огромной липой. Его лицо было спокойно, как мрамор. Никакого движения. И только вишневая кровь еще лилась из его груди, впитываясь в землю.

   Глава 18

   Плыть необходимо

   Самолет летел над степью.

   На горизонте синели горы. А прямо под крылом лежала сухая равнина. Такой уж тут, в центре единственного континента Карфагена, был климат.

   Эдмунд Гаррис стал уменьшать высоту, потому что уже видел свою цель. Белые домики и стартовый стол для "Тристана". Центр дальних исследований.

   Он приземлился, изрядно подняв пыль. На взлетной полосе никого не было. Все в работе, понимаешь... Вдали пылили грузовички, что-то перевозя, да работали люди на вышках — их каски на солнце сверкали. Степь...

   Алексея Торсона он нашел в одном из домиков, за ординатором.

   — Это вы, — сказал Торсон вместо приветствия. — Опять по воздуху, да? — он протянул руку.

   — Опять, — Гаррис сел. — Люблю полеты.

   — Понимаю... — Торсон перевел ординатор в ждущий режим. — Вы что, специально ко мне прилетели?

   — Как вас сказать... — Гаррис поудобнее устроился на легком стульчике. — Формально я тут по делам правительства. Но на самом деле — да, к вам. Как идет подготовка к старту?

   — Отлично. Вы же знаете, в этом проекте участвуют только добровольцы. И уж они — выкладываются. На самом деле, мы уже и сейчас почти готовы.

   — Это замечательно... Экипаж у вас, я так понимаю, смешанный?

   — Да. Мой первый помощник — византиец. Парень из той самой эскадры, с которой мы встретились у Пандемоса...

   — Я его знаю? — небрежно спросил Гаррис.

   Торсон усмехнулся.

   — Кажется, да. Во всяком случае, он на вас ссылался.

   Гаррис наморщил лоб, как бы вспоминая. Покивал.

   — Как в целом идет сотрудничество с византийцами? — спросил он.

   Торсон повел рукой куда-то в сторону степной дороги.

   — Удовлетворительно. Бывают заминки на местном уровне, но мы тогда сразу обращаемся в правительство. В целом, я очень доволен.

   Гаррис понимающе кивнул. Они помолчали.

   — Значит, вы все-таки решились, — сказал Гаррис. — Я ведь помню, вы хотели совсем в другое плаванье.

   Торсон пожал плечами.

   — Было глупо отказываться, когда идея уже созрела. Мне предложили, я и согласился.

   — А как же ваши красные гиганты?

   — Успею, — Торсон улыбнулся.

   Гаррис замер: это была улыбка счастливого человека.

   — Дельта Цефея?

   Торсон кивнул.

   — Дельта Цефея, или Аль-Редиф. Заслуженное светило. Вы же знаете, она дала название целому классу переменных звезд. Какие только гипотезы с ней не связаны! Была даже безумная идея, что цефеиды — это средства общения каких-то совершенно внебиологических цивилизаций. Звезды-передатчики. Конечно, я в это не верю, электромагнитные волны непригодны для передачи сигналов на такие расстояния... Но некая правильная наводка на цель тут чувствуется. До сих пор ведь нет хорошей теории пульсации цефеид. Мы не знаем толком, от каких факторов она зависит. А подойдя вплотную к звезде... о-о. Мы узнаем сразу очень много.

   Гаррис с удовольствием слушал его.

   — Вам нравится "Тристан"?

   Торсон буквально расплылся в улыбке.

   — Красивый звездолет, — сказал он. — Да, вам, наверное, странно, что я, вроде как-никак ученый, говорю первым делом о красоте... Но я много раз убеждался, что красота — лучший признак функциональности. Мой "Фламберж" тоже был прекрасным звездолетом. Но "Тристан" не хуже.

   Гаррис прищурился.

   — Какое это расстояние?

   — От Солнечной системы — восемьсот девяносто световых лет. От нас — чуть больше. Под тысячу. Трасса-то не прямая.

   — Тысяча световых лет... Но все-таки не пять тысяч, — сказал Гаррис.

   Торсон посмотрел на него с вызовом.

   — Да. И что? Я хочу когда-нибудь вернуться. И прожить еще кусок жизни в обычном людском мире.

   — Вот как... И давно у вас... такое желание? Ведь на Рэли вы о своих жизненных планах говорили совсем другое.

   Торсон задумался.

   — Кажется, я знаю, к чему вы клоните, — сказал он. — Вы правы. Это с войны. Когда видишь вблизи, как стальная коробка, в которой живут две тысячи молодых здоровых мужиков, буквально испаряется... Это кое-что для меня поменяло. Одно дело — теории...

   — Хорошо, что у вас это не отбило желание вообще лететь к звездам, — сказал Гаррис.

   Торсон удивленно посмотрел.

   — Да ну? Ни за что. Скорее укрепило. Via est vita — знаете такую мудрость?

   — Знаю...

   — Да... Конечно, знаете. На самом деле, я и саму войну рассматриваю как шаг на пути дальше. В Галактику. Бестолковый, затратный из-за того, что мы зацикливаемся друг на друге и сжигаем ресурсы зря... Но — шаг в ту же сторону. В конечном счете.

   Гаррис упруго поднялся.

   — Спасибо, — сказал он. — Не знаю, увидимся ли мы еще до вашего старта, так что — желаю удачи. От всей души. Прогуляюсь, полюбуюсь на "Тристана", с людьми поговорю... Счастливо вам.

   Торсон довольно долго смотрел ему вслед. Потом вернулся к работе.

   — Платон...

   — Ника...

   — У меня теперь никого, кроме тебя, нет.

   — Ох, Ника...

   — Что?..

   — Ничего. Я не знаю, что тебе сказать... Если у тебя будет сын — назови Андроником. Гордись им. Это был воин и замечательный человек.

   — У меня — сын, хм... Не знаю. Может, и будет когда-нибудь.

   — Обязательно. Ты — вдова выдающегося адмирала... прости, что так говорю. Ты не пропадешь. И одна не будешь.

   — Ага. Конечно. Циничная вдовушка, спекулирующая на памяти мужа... Скажи... Пожалуйста, скажи. Ты знаешь, как он погиб?

   — Да.

   — Это было мгновенно?

   — Да. Его корабль просто развалился на куски, там не уцелел никто.

   — Это было не зря?

   — О боги... О чем ты спрашиваешь. Нет, я понимаю... Говорю тебе честно: насколько я знаю, Андроник всегда сражался блестяще. Просто нашелся тот, кто его переиграл.

   — Ты научился у военных так выражаться.

   — Я тоже военный, Ника. Война и любовь — все, что у нас осталось. Если вообще когда-нибудь было что-то другое.

   — А как же смерть?

   — Она отступит. Я уверен. Рано или поздно, так или иначе. Но обязательно.

   — И что тогда?

   — Этого я уже не знаю...

   "Здравствуй, дорогая.

   Кажется, я впервые называю тебя так.

   Я часто вспоминаю, как в поезде, шедшем через пролив, ночью, ты впервые сама взяла меня за руку.

   Допускаю, что ты не помнишь этого. Обрывки воспоминаний — они ведь как осенние листья: никому не нужны.

   Есть такая старинная песня: "The falling leaves drift by my window, the falling leaves of red and gold..."

   Очень примитивные слова. Но хорошее исполнение дарит чувство прозрачной пустоты Космоса.

   "Since you went away the days grow long and soon I'll hear old winter's song..."

   Космос — как зима. Понимаешь? Я не очень-то умею это выразить. Умирающий и воскресающий бог. И вечность.