Здесь, в тени, ярко полыхали её волосы.

Это были изумительные волосы. Золотисто-апельсиновые. «Рыжая, будто клоун…» — точили языки девицы вроде Зоськи Карневской. «Впечатляет…», — сдержанно признавали оригинальность Юны мальчишки. Но она держалась тихо, ни с кем не заводила знакомств, разговаривала вполголоса. «Принцессу из себя строит», — вынесли приговор шестиклассницы. Хотя никого она не строила. Сразу после уроков спешила к выходу и уезжала на потёртом «Рено» с худым пожилым дядькой — то ли отцом, то ли шофёром.

Кстати, Марко тоже мог бы приезжать и уезжать на иномарке, на дядюшкином «Шевроле». Герман Алексеевич не раз это предлагал, но Марко упрямо ходил пешком — не такой уж далёкий путь. Дома от Маячной до школы дорога была длиннее…

Ну вот, она уезжала, полыхнув за стеклом волосами, и… Да ничего не «и», уезжала, вот и всё… А в классе Марко на неё почти не смотрел.

Но сейчас посмотрел, потому что надо было сесть рядом.

Юна подвинулась. Но далеко не подвинешься, скамейка была короткая, на двоих. Марко сел на край. Прислонился затылком к холодной стене. Глубоко вдохнул и выдохнул. Голова уже не кружилась. Только локоть болел…

Они с Юной молчали и смотрели перед собой. Словно отгороженные от всего зала прозрачным стеклом.

А друг от друга? Тоже отгороженные?

Наконец Марко искоса глянул на Юну.

В шестом «Г» у всех была одинаковая спортивная форма: ярко-зелёные майки и белые шортики («Как у Икиры», — иногда вспоминал с усмешкой Марко). А Юна сидела здесь в тренировочном костюме. Темно-синий трикотаж обтягивал острые коленки. Марко снова быстро взглянул на неё, и она — в ту же секунду — посмотрела на него. Кажется, чуть-чуть улыбнулась. Марко отвернулся и вытянул губы дудочкой, чтобы тоже не улыбнуться. Но теперь сидеть истуканом и молчать было неловко. Он спросил полушёпотом:

— А ты почему не прыгаешь? Тоже покалечилась? — (Вот идиот-то!).

— Не-е, — ответила она так же тихо. — Просто у меня своя спортивная программа…

— Где? В спортшколе?

— В театре. Там гимнастическая секция. Специальная…

Марко повернул к ней голову. Теперь можно было беседовать попросту, без смущенья. Потому что и правда интересно.

— В каком театре?

— Ну, в том, что приехал сюда на гастроли. Имени Гоголя.

— А! Из Ново-Византийска… Я видел афиши. «Собор Парижской Богоматери», «Яблони на Марсе»…

— Да. Ещё «Морской водевиль»…

— Значит… ты артистка?

Она опять слегка улыбнулась:

— Ну, что ты. Мама и папа артисты. А я… так, иногда в массовках.

Марко подумал: что ещё сказать? Не придумал, сказал просто:

— Юна…

— Знаешь что? — шепнула она. — Лучше «Юнка». Все так зовут, дома и в театре…

— Ладно… — выдохнул Марко. И спросил:

— Наверно, это интересно, когда на сцене? Пускай даже в массовке…

Она сразу согласилась:

— Конечно, интересно. Всегда замирание такое в душе. И праздник…

— Наверно, там смелость нужна… специальная… Вот я бы точно окостенел от страха.

— Я сперва тоже костенела… А потом появляется навык. И у тебя появился бы…

— Да я никогда не собирался в артисты! Просто так сказал…

Её бирюзовые глаза весело блеснули.

— А я. когда увидела, как ты прыгаешь, знаешь что подумала?

— Знаю. «Мешок с опилками»…

— Вовсе нет! У тебя замечательно получилось. Ты же не виноват, что рука соскользнула… Я подумала, что тебе подошла бы роль Маугли…

— А! Потому что дразнят «Приморский Маугли», да? — горьковато усмехнулся Марко.

— Вовсе нет!.. А разве тебя так дразнят?

— Сначала дразнили… Ну да, тебя тогда ещё не было! А потом осталось прозвище «Морской конёк»… Или «Конёк-горбач»…

Зачем он это ей говорил? Накипело? Или потому, что она слушала с пониманием?

— «Конёк» мне нравится. — шепнула она. — И «Морской» тоже… А «Горбач» я даже не слышала.

— Это иногда… Из-за моей сутулости… И Маугли из меня, как мачта из хоккейной клюшки…

— Вовсе нет у тебя сутулости! А про Маугли я подумала, потому что ты… динамичный… и вон какой загорелый. Самый смуглый из всех мальчиков…

Она прошлась глазами по его ногам — длинные апельсиновые ресницы словно щекотнули кожу. Марко застеснялся и потрогал ушибленный локоть. Деловито объяснил:

— У нас на Побережье все такие. Почти круглый год на солнце…

— Я и говорю, как в Индии, — снова тихонько посмеялась Юнка. И щекотанье пушистых ресниц будто опять прошлось по Марко — теперь от шеи до кроссовок. Он сильнее потискал локоть.

— Всё еще болит? — шепнула Юнка.

— Ага, — сказал Марко. Потому что локоть и правда болел.

— Сильно?

— Ну… средне…

— Дай-ка… — Юнка села к Марко боком и взяла его голый локоть в маленькие мягкие ладони. — Не шевелись и не дыши громко…

Марко замер. Даже прикрыл глаза. Колючая боль в локте как бы пригладилась, из острого кубика превратилась в похожий на абрикос шарик. Стала слабеть, слабеть. Из абрикоса уменьшилась до ягоды крыжовника, до бусины… растаяла совсем…

— Ох… как это ты? Белая магия, да?

— Никакая не магия. По-научному называется «мануальная терапия». А дядя Фома, который меня научил, говорит: «Живые струнки». Это у нас в театре старый рабочий сцены, его все любят… Он объяснил, что надо представить, будто твои ладони сделались большие и очень тёплые, когда кладёшь на больное место. И будто в них начинают дрожать струнки. Надо только, чтобы такие же струнки отозвались в том, кого лечишь. Зазвучали в резонансе…

— Значит… у меня зазвучали?

— Не болит больше?

— Не-а…

— Значит, зазвучали.

— А я и не заметил.

— Это не обязательно. Главное, что резонанс…

— Есть такая Теория струн, — сказал Марко. — Не все учёные её признают, но по-моему, она правильная… Будто вся Вселенная — это бесконечное количество струн. Каждая микрочастица — струнка. И от их звучания зависит в мире абсолютно всё. Если добиться, чтобы звучание стало согласованное, получится… ну, в общем на всём белом свете станет хорошо… Я читал это на сайте «Тайны мироздания»…

— А как добиться, чтобы… всё согласованно?

— Кабы знать, — умудрённо сказан Марко. И вдруг опять застеснялся: о чем ещё говорить? Спросил наобум:

— А ты зачем ходишь на физкультуру, если всё равно не занимаешься?

— Велят. Говорят, чтобы не снижать «уровень посещаемости».

— Бред какой-то… Юнка… а ваш театр долго будет в столице?

— Ещё две недели.

— Жалко.

— Что жалко?

— Ну… что так мало… — выдохнул Марко и проклял себя за способность смущаться не вовремя. И, чтобы спрятать смущенье, насуплено сказал о другом:

— А вы… у вас во время поездок тоже бывают спортивные занятия?

— Когда как… Только я сейчас всё равно не упражняюсь. Некоторое время…

— Почему?

— Потому что… — она почесала о плечо остренький подбородок и дурашливо призналась: — Я нынче тоже немного покалеченная, ты правду сказал… Вернее, обострение старой травмы…

— А… что случилось? — пробормотал Марко.

— Осенью упала с турника и вывихнула плечо… Ну, в общем-то, ничего страшного, вправили, залечили. Но иногда вдруг начинает болеть. По старой памяти…

Юнка куснула нижнюю губу и осторожно пошевелила плечом. Не тем, что рядом с Марко, другим.

Он сразу сказал:

— Что? И сейчас болит?

— Маленько…

Надо было решаться мгновенно. А то увязнешь в дурацкой стыдливости и… получится, что он оставил девочку в беде. Марко обмер и выговорил:

— Дай… я попробую…

— Что?

— Ну… убрать боль. Как ты… — и заколотилось сердце.

Она могла сказать: «Да ну тебя…» Или «У тебя не получится, уметь надо…» Или «Не надо, не так уж и болит…» Или… да всё, что угодно. Она вздохнула чуть заметно:

— Попробуй…

Наверно, сильно болело.

Марко… он как бы выключил в себе все чувства. Механически, будто робот, пропустил левую руку за Юнкиной шеей (рыжие волосы защекотали уже не болевший локоть), положил ладонь на тонкое, как у птицы плечико — оно слегка дрогнуло под трикотажем. А правую руку протянул поперёк её груди. Замком сцепил пальцы на Юнкином плече. И… ничего не получилось. Не было ни тепла в ладонях, ни дрожания струн. И он понял, что боль в Юнке так и сидит — безжалостная и равнодушная.