«Я умолял его простить меня и сулил ему всяческое удовлетворение, каковое ему только заблагорассудится потребовать, я убеждал его в том, что мой поступок не удивит никого, кто испытал на себе всю силу любви и кому известно, в сколь глубокие пропасти грехопадения увлекали женщины самых достойных, самых великих людей со дней сотворения мира». Если судить по обилию цитат из античных авторов и по многочисленным ссылкам на примеры из жизни древних, что украшают письма Абеляра к Элоизе, то можно себе без труда представить, что и в разговоре с Фульбером он не преминул упомянуть Самсона и Далилу, Сократа и Ксантиппу, Геракла и Омфалу, Цезаря и Клеопатру, Адама и Еву. Сей бурный поток красноречия в конце концов произвел должный эффект, так что мужчины вроде бы пришли к согласию. «Чтобы его еще более умиротворить, я предложил ему удовлетворение, превосходившее все, что он только мог ожидать: я сказал, что готов жениться на той, что я обольстил, с единственным условием, чтобы брак был заключен в тайне, дабы он не повредил моей репутации».

И здесь мы не можем скрыть своего удивления перед лицом столь явного самодовольства преподавателя, похваляющегося тем, что он предложил в качестве удовлетворения оскорбленному им человеку решение проблемы, которое мы бы сочли наиболее естественным, а именно женитьбу на соблазненной девице; мало того, кичась сим поступком, этот наставник молодежи еще и полагает, что его предложение превосходит в своем благородстве все, на что мог надеяться оскорбленный им каноник; поражает также и выставленное им условие: чтобы брак был тайным, — и причины, обусловливающие это требование, — известие о вступлении в брак с Элоизой якобы может нанести ущерб его репутации.

По завершении этого разговора Абеляр считал, что все дела урегулированы; он нашел решение проблемы, вполне удовлетворительное с точки зрения рассудка; Элоиза станет его женой, а он от этого нисколько не пострадает и останется первым философом своего времени. Итак, Абеляр поспешил отправиться в Бретань, собираясь, по его словам, «привезти оттуда свою подругу и сделать ее своей женой». Хотя он и не говорит этого прямо, но совершенно очевидно, что его сестра жила в Пале и Элоиза нашла приют под крышей отчего дома Абеляра — сейчас там на небольшом холме кое-где возвышаются остатки стен и стоит крохотная часовня, вероятно, на том самом месте, где находилась домовая часовня сеньора Пале во времена Абеляра. Из нее исследователи извлекли несколько надгробий, украшенных особыми крестами в виде буквы Т, увенчанной петлей (что является символом жизни), а на вершине холма был обнаружен врытый в землю каменный крест. Можно себе представить то волнение, которое испытывал Абеляр, возвращавшийся в родные края, то воистину невыразимое счастье, что испытали вновь соединившиеся после разлуки влюбленные, а также радость Абеляра при виде Пьера-Астролябия, своего сына (хотя он об этом не говорит ни слова). Вероятно, на протяжении всего путешествия из Парижа в Бретань, когда его пере-подняли радость и надежды, он представлял себе картины радостной встречи.

Но Абеляр не предвидел главного: как отнесется к его намерениям Элоиза, какова будет ее реакция, когда он посвятит ее в свой план. Именно в это время и начинает проявляться личность Элоизы. До сего момента все обсуждалось и решалось между мужчинами, помимо нее, без ее участия, хотя, конечно, же каждый из них, и ее дядя, и ее возлюбленный, имели в виду ее интересы. Каждый из них был уверен в ее согласии, и прежде всего Абеляр. Разве не знал он ее лучше, чем кто-либо другой? Разве до сей поры она не соглашалась на все, чего он ни пожелает, разве не соглашалась она отдаться ему, бежать с ним, скрываться в лоне его семьи?

Элоиза раскрывается (и здесь находит свое выражение диалектика человеческой пары, состоящей из мужчины и женщины) как личность, оказываясь одной из тех реалий бытия, изучение которых «не входило в программу» магистра-диалектика. Она уже не прежняя нежная и ласковая девушка, она уже не смиренная овечка, отданная на съедение голодному волку, уже не прежняя очарованная ученица, простирающаяся ниц перед учителем, соизволившим обратить на нее свой взор, нет, она теперь другая, ибо ее личность окрепла и выросла, и причина тому — история любви; «деяние», при помощи которого Абеляр намеревался утолить свою жажду удовольствий, способствовало созреванию истинной женщины, и теперь уже не он, Абеляр, главенствовал в этой паре, а она, Элоиза. Произошло явление, которое можно назвать «неожиданным ростом» или «взлетом», явление, которое не способна предвидеть логика, но которое иногда происходит, как о том свидетельствует житейский опыт. И вот впервые Элоиза отказывается от того, что ей предлагают. Она… она не желает вступать в брак, вне зависимости от того, тайным или публичным будет обряд.

Миновали столетия, но и сейчас в повествовании Абеляра мы явно ощущаем, в какое изумление пришел он при таком ответе на свое предложение, а потому он «предоставляет» слово Элоизе и долго пересказывает ее речи, приводит ее доводы, дает высказаться напрямую, — а это с ним случается очень редко.

Сказать по правде, изумление читателя «Истории моих бедствий» было столь же велико, как и изумление самого автора. Конечно, можно удивляться отчасти самодовольству и самомнению Абеляра (граничащему с чванством), с которыми он предлагал брак в качестве «удовлетворения, превосходившего все, на что можно было бы надеяться»; вероятно, повергало в изумление и условие заключения тайного брака, выдвинутое Абеляром якобы для того, чтобы весть о женитьбе не повредила его репутации. Но Элоиза, отвергнувшая саму идею брака, сбивает нас с толку окончательно! И потребуется долгое разбирательство в ее аргументации для того, чтобы в конце концов ее понять.

Возражение, которое прозвучало бы совершенно естественно для нас, Элоиза упоминает лишь мимоходом, не останавливаясь на нем подробно и не сосредоточивая внимание; а возражение это она формулирует так: «Неужто вы, клирик и каноник, отдадите предпочтение не сану священнослужителя, а возможности потворствовать своему постыдному сластолюбию?» Если бы мы не располагали письмами и текстами, содержащими сведения о нравах той эпохи, то могли бы прийти к выводу, что Абеляр, будучи клириком и каноником, соответственно являясь лицом духовного звания, просто не вправе был помышлять о браке, так как законами Церкви священнослужителю запрещалось вступать в брак. Но нам следует вспомнить о том, какое значение имели употребляемые нами термины в XII веке: мы уже знаем, что быть клириком в те времена вовсе не означало быть священником. Самый юный школяр тогда был клириком, и даже его слуга, если у него был слуга, считался таковым. Канонические тексты содержат разъяснения относительно того, что «духовенство» — это не монашеский орден; в те времена на протяжении всей жизни можно было именоваться клириком и пользоваться привилегиями, полагающимися клирику, и одновременно вести такой образ жизни, который мы бы сочли совершенно светским. Да, на голове у клирика была выстрижена тонзура, но ему дозволялось вступать в брак. Запреты, налагаемые на клирика, касались иных областей жизни. Так, клирик не мог заниматься торговлей или ростовщичеством. Что касается брака, то ограничения здесь были таковы: клирик мог жениться только один раз и только на девственнице; клирик, женившийся на вдове, получал обидное прозвище «двоеженца», а вернее — «мужа двоемужницы»; нам это может показаться странным, но в соответствии со взглядами того времени брак клирика должен был быть христианским браком во всей его чистоте, а потому он и та, на которой клирик собирается жениться, должны быть друг для друга «первым мужчиной и первой женщиной».

Что касается звания каноника, то оно в те времена вовсе не обозначало, как в наши дни, лица, пребывающего в сане священнослужителя. Известно, что тогда каноник обычно являлся членом церковного капитула, одним из лиц, помогавших епископу советами в делах управления диоцезом (епархией) как в духовных, так и в светских вопросах. Слово «каноник», вероятно, еще сохраняло в тот период свой первоначальный смысл, ибо каноником являлся человек, чье имя было занесено в церковную книгу записей, «in салопе». Ведь в ту эпоху собор был не просто каменным строением, нет, он являлся своеобразным средоточием общественной жизни, объединявшим множество клириков всех званий, а также местом, вокруг которого группировались различные учреждения (как мы бы сейчас сказали, «социальные институты»), возникавшие под «давлением» тех или иных обстоятельств. В числе таких учреждений были и школы, где порой преподавали простые клирики, пользовавшиеся правом получать пребенду каноника; такие клирики-каноники не имели «голоса в капитуле», они не могли ни избирать епископа, ни распоряжаться материальными благами, что находились в ведении собственно капитула; они представляли собой связующее звено, как бы осуществлявшее посредничество между церковными иерархами и мирянами, столь многочисленными и столь сильно отличавшимися друг от друга; следует заметить, что глубокая пропасть, отделившая духовенство от христиан-мирян, образуется гораздо позже, и только тогда под словом «Церковь» станут подразумевать только тех лиц, что занимают какое-либо место на церковной иерархической лестнице.