Вдруг ей стало страшно. Она нажала на акселератор, и машина рванулась вперед, то и дело поворачивая на узкой извилистой дороге. Яркость зарева не уменьшалась. Она миновала дом, где жили Гатри, и приближалась к последнему повороту дороги. И вот перед ней открылся дом, ворота и сосны, и она увидела, что горят не костры и не вереск, горит сам Бенхойл.

Мощный мотор взревел, и «вольво» рванулся через решетку для скота вверх по склону прямо к дому. От яркого пламени было светло как днем. Она увидела машины, стоящие где попало, пожарную машину, огромные, похожие на змей шланги. Повсюду были люди, перепачканные, с покрасневшими глазами. Какой-то человек попал в луч ее фары, на бегу давая указания другому, и она в ужасе узнала в нем Дейви Гатри.

Огонь не затронул большой дом, хотя свет изливался из каждого окна. Но дом, где обитал Родди… Она так резко остановила машину, что заскрежетали тормоза, в спешке с трудом освободилась от ремня безопасности, нащупала ручку двери, потянула ручной тормоз. Паника, как самая страшная болезнь, мешала дышать, грозя перекрыть кислород.

Томас.

Арка перед конюшенным двором была цела, а от дома Родди почти ничего не осталось. Только каменный щипец выстоял в огне; он торчал застывшей руиной с дырой вместо когда-то яркого, как глаз, окошка среди бушевавшего пожара.

Томас в спальне на первом этаже, в кроватке. Надо бы узнать, но не было времени спросить, не было времени ждать ответа. Она пошла к горящему дому, потом побежала. Горький дым забил ноздри, а сильные порывы ветра обдавали ее жаром.

— Томас!

— Эй, осторожно, — закричал какой-то мужчина. Она почти добежала до арки.

— Виктория!

Она слышала позади себя приближающиеся шаги. Чьи-то руки сомкнулись кольцом вокруг нее, поймали и крепко держали в объятиях. Она старалась высвободиться.

— Виктория.

Это был Джон Данбит. Так как она не могла ударить его рукой, она ударила его по голени каблуком ботинка. Он с силой повернул ее к себе лицом.

— Ты что, не понимаешь? — закричала она, глядя в неясные очертания лица Джона Данбита. — Там же Томас!

— Да перестань же…

Она снова ударила его, а он взял ее за плечи и встряхнул.

— С Томасом все в порядке. Все хорошо. Он в безопасности.

Наконец она затихла. Она слышала собственное дыхание, затрудненное, вымученное, как у человека при смерти. Отдышавшись, она посмотрела ему в лицо. В отсветах пожара она видела темные глаза, покрасневшие, с красными прожилками, и его перепачканные лицо и рубашку.

— Его нет в доме? — тихо спросила она.

— Нет. Мы его вытащили. Он не пострадал. И хорошо себя чувствует.

Успокоившись, Виктория вся обмякла, слабая, как котенок. Она закрыла глаза, боясь, что ее стошнит или она упадет в обморок. Она пыталась сказать Джону, что ноги у нее, как вареные спагетти, но не могла найти ни слов, ни сил, чтобы их выговорить. Но теперь это уже было неважно. Потому что Джон поднял ее на руки и понес через двор в большой дом Бенхойла.

К полуночи все более или менее улеглось. Пожар потушили, и на месте дома Родди остались лишь дымящиеся развалины, груды закопченного камня, обгоревших бревен и досок. Машины Джону удалось спасти от огня: он вывел их задним ходом из гаража на лужайку возле озера, пока Родди вызывал по телефону пожарных. Разобравшись с машинами, а также канистрами с бензином, которые стояли повсюду в гараже, и с топливом для сенокосилок и бензопил, он почувствовал облегчение и перестал беспокоиться за судьбу большого дома. Но, несмотря на все его усилия, огонь уничтожил крышу гаража и все, что осталось внутри.

И, тем не менее, главный дом чудесным образом остался невредим. В его комнатах устраивались на ночлег все обитатели Бенхойла. Томас безутешно рыдал, но не от страха, а оттого, что потерял Хрюшу. Ему никак не могли объяснить, что поросенка больше нет. Эллен нашла ему другую игрушку — медвежонка, который когда-то был любимцем отца Джона, но при виде этого безобидного, облезшего существа Томас зарыдал еще горше и, в конце концов, заснул, держа в объятиях деревянный паровозик, весь изрезанный и поцарапанный и без одного колеса, потерянного много лет назад.

Эллен перенесла бедствие стоически, что было вполне в ее духе. Только в самом конце она сдала, и ее стала бить дрожь. И тогда Джон усадил ее и дал немного бренди, а потом Джесс Гатри уложила в постель. Джесс и Дейви прибежали в Бенхойл раньше, чем Родди позвонил в пожарную команду; именно Дейви организовал добровольных помощников на борьбу с огнем и помог приехавшим из Кригана пожарным, которым так неожиданно пришлось покинуть свои уютные дома и кресла у камина, установить помпы и приступить к тушению пожара.

Что касается Виктории… тут размышления Джона резко застопорились, как будто он потянул за ремень, сдерживающий движения лошади по кругу. Он отметил про себя один неопровержимый факт. Она вернулась из Инвернесса одна, и ни у кого не было ни времени, ни желания расспросить ее, что случилось с Оливером. Что же касается Джона, то ее неожиданное появление в середине стихийного бедствия, ее безумное устремление к горящим руинам, оставшимся от дома Родди, стало для него просто немыслимой кульминацией всего этого ужаса, и у него была только одна мысль в голове — удержать ее на краю огненной стихии и увести в безопасное место.

Он отнес ее в свою спальню за неимением более удобного места и положил на собственную кровать. Она открыла глаза и еще раз спросила:

— Томас в самом деле спасен?

И ему ничего не оставалось, кроме как еще раз повторить то же самое. И тут пришла Джесс Гатри со словами утешения и теплым питьем. Сейчас Виктория, скорее всего, спит. Если повезет, она проспит до самого утра. А утром можно будет не спеша поговорить обо всем на свете.

Итак, была полночь, и все кончилось. Джон стоял на берегу озера спиной к воде и смотрел на дом. Он понимал, что смертельно устал и опустошен и что не осталось у него ни физических, ни душевных сил, и, тем не менее, под этой мучительной усталостью было спокойствие и умиротворение, каких он не знал уже много лет.

Почему к нему пришло именно это ощущение, было для него загадкой. Он знал всего лишь, что Томас жив и что Оливер Доббс не вернулся из Лондона. Он вздохнул с огромным удовлетворением, как будто в одиночку успешно справился с какой-то немыслимо трудной задачей.

Бурный вечер мало-помалу перешел в тихую, мирную ночь. Ветер стих, тучи поредели и превратились в редкие легкие облачка, плывущие по небу, как клочья тумана. Высоко в небе висел серебряный месяц, и на темных водах озера играли серебристые лунные блики. Мимо пролетела утиная пара. Кряквы, решил он. Минуту он следил взглядом за их силуэтами на фоне неба, потом их поглотила темнота, и крик их растворился в безбрежной тишине.

Но вот возникли другие звуки. Зашумели верхушками сосны, стал слышен шепот воды, плещущейся вокруг деревянных свай старой пристани. Он глядел на дом и видел уют горящих в окнах огней. И темные холмы позади.

Его холмы. Холмы Бенхойла.

Он долго стоял так, засунув руки в карманы, пока не почувствовал дрожь во всем теле, и понял, что здорово продрог. Он обернулся, чтобы бросить прощальный взгляд на озеро, затем медленно поднялся вверх по лужайке и вошел в дом.

Родди не спал. Он тихо ждал в библиотеке, тяжело опустившись в старое кресло Джока у затухающего камина. У Джона защемило сердце, когда он посмотрел на дядю. Из всех обитателей дома он пострадал больше всех. И не только потому, что лишился своего дома, одежды, книг и бумаг, всех своих личных любимых вещей, скопившихся за долгую жизнь, а потому, что остро сознавал свою вину за все, что произошло.

— Я должен был думать, — снова и снова повторял он, лишившись своей обычной словоохотливости при мысли о возможной трагедии, с ужасом осознав, что могло произойти с Томасом. — Я просто никогда не думал.

Но всегда бросал дрова в открытый камин, не задумываясь, давил ногами искры и угольки, падавшие на старый коврик, и никогда не думал о том, чтобы поставить каминную решетку.