– Да будет мне позволено, сэр, – торжественным, низким тоном пропел он, – утолить вашу благородную жажду.

Саймон одарил Джулиуса взглядом, полным бесконечного уважения, словно бы впервые видел столь великолепно воспитанного бармена и впервые находился в «Силинке». Он расправил плечи, понимая важность и торжественность момента, одернул свой ничем не примечательный пиджак и засунул грубоватые руки в ничем не примечательные карманы ничем не примечательных черных брюк. Будь у Саймона на шее ничем не примечательный галстук, он бы и его, несомненно, подтянул и лишь потом произнес:

– О, разумеется. Мне большой «Гленморанги», а потом – «Сэмюэл Адамс». [46]А тебе, мартышка моя? Как обычно? – Шляпка кивнула.

Рядом с Сарой появился Тони Фиджис, подмигнув художнику и со значением высморкавшись в бумажное полотенце.

– Саймон… – подчеркнуто медленно произнес он, и мужчины, немного стесняясь, обнялись, стоя боком друг к другу; шрам Тони изогнулся. Перед Сарой на стойке возникли заказанное виски и коктейль. Художник спросил Тони, не хочет ли и он чего-нибудь, задал аналогичный вопрос Брейтуэйтам и Табите, которые вслед за Тони подкрались к Саймону со своим насморком той же этиологии. Сопливые дети терпеливо ждали выпивку – ведь они были хорошие взрослые.

– Саймон, – растягивая слоги, повторил Тони, – как выставка?

– Открыли ее, – щелкнул в ответ пальцами Саймон, – не сказал бы, что распахнули, но открыли точно.

Один из братьев сунул ему в ладонь бумажный конвертик, их бедра соприкоснулись, руки потерлись друг о друга. Теперь у Саймона были при себе наркотики, и все его действия стали отныне противозаконными. Он вопросительно поглядел на Сару, и молодые люди не мешкая покинули компанию, пересекли бар, вышли вон и направились вниз по лестнице в зал, стилизованный под паромную автомобильную палубу.

Спустившись, Саймон подошел к стене, где, будь это не клуб, а настоящий паром и настоящая автомобильная палуба, располагался бы иллюминатор, и развернул конвертик под лампой, освещавшей висевшую на стене политическую карикатуру – топоры с надписями «урезанные пособия» и прочим в том же духе. Кокаин был желтый, комковатый. Выглядит великолепно. Саймон бросил на Сару еще один вопросительный взгляд, черная шляпка-ток снова кивнула. Художник принялся измельчать порошок кредитной карточкой, положив конвертик на корпус телевизора, стилизованного под корабельный рундук; соорудив линию, Саймон махнул кредиткой в сторону Сары:

– Как прошел день?

– Гммм…

– Точнее?

– Дрянь. Скучища к тому же.

– Хочешь, поговорим про это?

– Не-а.

Саймон вернулся к кокаину, с хирургической точностью изобразил вторую линию, чувствуя, как крушит молекулы.

Сара свернула трубочку из купюры и наклонилась вдохнуть дорожку; в этот миг Саймон изгнал из глаз перспективу. Лицо Сары превратилось в нечто бесформенное, охряного цвета, с областью розового, приходившейся на внутреннюю поверхность ноздри. Нечто бесформенное превратилось в нечто вытянутое, а затем повернулось к нему и снова стало лицом.

– Саймон? – Сара протянула ему свернутую купюру.

– А? А-а.

Кокаин обжег нос и одновременно обезболил его. Лучшее из лекарств. Как грязная тряпка, какой мальчишки-оборванцы протирают на светофорах лобовые стекла машин, наркотик прополз по его лобным долям, одновременно очищая и затуманивая сознание. И тут он ощутил, как вытягивается в струну, даже в две струны, мистическая энергия Кундалини пробежала по его телу сверху вниз и обратно, Наверное, у меня два позвоночника, мелькнуло у Саймона в голове, пока он оттеснял свою малышку-любовницу к стене между креслами. Склеив рты, молодые люди забились в угол.

Над ними, в баре, Тони Фиджис пытал одного журналиста.

– По-моему, это неврологическое заболевание, – говорил Тони собеседнику, который вел в своей газете колонку про другие колонки в других газетах. – Патологическая страсть говорить, писать и делать поверхностнейшие из поверхностных вещей; этакая неглубоколалия…

– Пример, пожалуйста, – ответил журналист. Он был жирный, с ванильного цвета локонами на конусообразной голове, но, несмотря на это – а может, именно поэтому, – и не думал тушеваться перед каким-то пидором.

– Ну, – шрам на лице Тони свернулся в спираль, – например, то, что у тебя вчера вышло про разведение телят.

– А что я там такого сказал? – В тоне толстяка по имени Гарет появились намеки на вежливость. Да, его критикуют, но по крайней мере прочли.

– Главное – ты не сказал ничего нового. Мы, мол, понятия не имеем, что творится в голове у животного…

– А что, имеем?

– Кто его знает, но единственный источник, на который ты ссылаешься, – очередная газетная статья.

– Тони, выпить не хочешь? – спросила Табита, бочком став между двумя мужчинами. Длинное изящное тело, длинные волосы. Гарет сжался и отстранился, чтобы не задеть ее, – так она была сексуальна. Троица почти что висела на стойке и издали походила на один большой куст – ветви из рук и ног, а вместо листьев табачный дым.

– Отличная идея, Табита, значит, мне мартини со «Столичной»…

– Просто смешать? – спросил Джулиус.

– Да, но все же взболтай легонечко. Затем вылей из бокала в шейкер и сразу залей обратно, не взбалтывая. – Тони осиял Гарета своей двойной улыбкой, тот поежился от отвращения.

– И вовсе никакая не газетная статья, я ссылался на Витгенштейна… на теорию Витгенштейна о личном языке. – Журналист глотнул белого и уставился на лысину критика.

– Нет, ты ссылался на некую мысль, которая, как ты думал, принадлежит Витгенштейну, но на самом деле цитату ты переврал, потому что заимствовал ее в этом неправильном виде из другой статьи на ту же тему, опубликованной в воскресенье в другой газете. Ты догадываешься, о какой статье и о какой газете я говорю. – Тут Тони резко высморкался, но не учел, что в ноздре угнездилась кокаиновая сопля. Она пулей вылетела у него из носу и поразила ботинок Гарета. Хорошо, журналист не заметил – в отличие от Табиты, которая согнулась в три погибели от хохота.

– Ну и что с того? Что ты этим доказал? Может, лучше обсуждать суть дела, а не просто пикироваться со мной?

– Хо-хо! Суть дела. Вот как, значит? Суть дела. – Критик оживился, встрепенулся. Животные были его главной – возможно, единственной – страстью. Он жил в муниципальной квартире в Камберуэлле с престарелым Лабрадором и с матерью, которая выглядела точь-в-точь как престарелый Лабрадор. – Отлично, тогда скажи-ка мне, при каком условии, по-твоему, общество даст «добро» выращивать телят в загонах, где они не могут двигаться, не могут ничего делать, кроме как до крови биться головой о доски? Уж не при том ли, что оно твердо уверится, будто на деле животные не испытывают никакого дискомфорта, так?

Гарет был не из тех, кого можно унизить. Вернее, главное свое унижение он пережил так давно, что все последующие были не более чем легкой приправой к основному блюду. Он ненавидел этого Фиджиса и этих его прихвостней, этих сексуальных девиц, этих двух черномазых, кажется немых, и этого художника Дайкса с его высокомерным снобизмом. Взглянув вниз, он увидел, что на ботинке красуется какая-то белая дрянь, незаметно вытер его о ковер – десять часов спустя соплю-путешественницу засосет в пылесос уборщик-гватемалец в синей униформе – и снова обратился к Тони:

– Это здесь ни при чем. Переврал я цитату или не переврал, факт остается фактом – мы ничего не знаем о сознании животных.

– Ну, современные инженеры человеческих душ – психиатры, я имею в виду, – осмелились наконец признаться, что ни черта не смыслят в депрессии. Даже не пытаются понять, что это такое, а просто дают больному лекарства и, если тот излечивается, говорят, что у него была депрессия, которая лечится таким-то лекарством. Наверное, нам нужно так же поступать и с телятами, давать им прозак [47]и, если нам покажется, что они лучше себя чувствуют, утверждать, что им в самом деле лучше. Кстати, это же новый вид мяса – от телят, выращенных на прозаке, – можно будет делать на нем состояния, как считаешь?