– Ты несешь чушь. Полную чушь. – И тут Гарет притворился, будто увидел кого-то у противоположного конца стойки, кого-то такого, с кем ему нужно обязательно перекинуться парой слов, причем сию же минуту. – Прошу прощения. – Он развернул свое тело вокруг центральной оси и перешел в другую систему отсчета.

Тони крикнул ему вслед:

– А как насчет диазепинной [48]оленины?

Табита добавила:

– Или галоперидольной [49]говядины?

Компашка залилась натужным хохотом – все чувствовали, что немного перегнули палку.

– А теперь если серьезно, – сказал Кен Брейтуэйт, старший (на три минуты) из братьев, – если уж мы едим мясо животных, подвергавшихся пыткам, может, не стоит на этом останавливаться?

– Фофыфофефьэфимфкавать? – Тони заливал в один из своих двух ртов мартини, в то время как другой безучастно вздыхал сбоку от бокала.

– Как насчет поедания плоти животных, подвергшихся эмоциональному надругательству?

– Гммм, отличная идея. Ты имеешь в виду что-нибудь вроде систематического сексуального унижения фазанов перед отправкой их под нож?

– Да, вроде того.

– Или, – сказала Табита, перехватывая инициативу, – есть цыплят, подвергшихся остракизму, которые сошли с ума оттого, что их не зовут на тусовки.

– Вроде тех, что выращивают на «органических» фермах фермеры-радикалы? – спросил Тони.

– О! Чуть не забыла, – сказала Табита, – если мы в самом деле собираемся сегодня учудить что-нибудь радикальное, нам необходимо принять вот это. – Таблетки уже были у нее в руке, она дала по одной Тони и каждому из братьев.

– Фо эфо фафое? – спросил Стив, младший из Брейтуэйтов, предварительно, впрочем, проглотив «лекарство».

– Э, – ответила Табита, свою порцию она тщательно разгрызла, чтобы приход наступил раньше. – Отличная, кстати. Белая голубка.

– Ого! Отныне мое любимое блюдо, – сказал Кен Брейтуэйт, запивая колесо пивом, – грудки белых голубок, выращенных на экстази.

Под полом подвала, где развлекалась компания солнечных мальчиков и веселых девочек, находилась кухня, а под ней – главная канализационная магистраль Сохо, Базальгеттово [50]детище, покрытое снаружи и изнутри зелеными изразцами. Много помоев утекло с тех пор, как на монументальное викторианское сооружение последний раз падал взгляд человека, так что былая зелень поросла быльем – как для пользователей кирпичной трубы, так и для ее обитателей, миллионов истошно пищащих бурых крыс. Целые полчища грызунов населяли канализацию, проползали друг над другом, друг под другом и друг сквозь друга, словно трехмерность мира не играла для них никакой роли. Они и совокуплялись прямо на ходу, завязывая из хвостов морские узлы, а их спины тем временем бороздили вши, прокладывая себе дорогу сквозь грязную шерсть, скрывавшую мышиные тела – маленькие мешочки с органами, – и исторгая из яйцекладов, словно экскременты, зародыши будущего потомства.

На площади Сохо-Сквер – где уже много веков никто не охотился [51]– трахались два пса. Кобель покрыл суку, как бык овцу, – одни его передние лапы были длиной со все ее тело. Ему пришлось присесть, чтобы сначала наживить свой болт, а затем начать его заворачивать. Два тела сотрясались, лежа наполовину на лужайке, наполовину на тротуаре. Одни когти изо всех сил скребли асфальт, другие – рыли землю. Кобель дрожал, словно сведенный судорогой. Помесь овчарки с дворнягой, он был слишком велик для своей пассии, его тело накренилось, как яхта, поставившая в шторм слишком много парусов, и, когда он почувствовал, как его половой орган жестко сжимают тазовые кости жертвы, было слишком поздно – они уже развернулись задница к заднице, вот уж ничего не скажешь, спариваться – так через жопу, как самые распроклятые уроды. Стоял невыносимый собачий вой.

В зеленых глубинах моря, там, где живут лишь подводные левиафаны, где до континентального шельфа не мили, а недели, член размером со спасательную шлюпку снялся с предохранителей, был спущен с пенисшлюпбалки в боевую позицию и нежно вонзился в океанских же размеров влагалище. Два чудища уткнулись друг в друга, сошлись поближе, изящно – и как это у них выходит при таких-то габаритах? – махнув хвостами, на каждом из которых с легкостью уместился бы небольшой коттеджный поселок. На нижней стороне туловищ распахнулись две ротовые бездны, обнажив заросли китового уса – заготовь его весь, хватило бы на целую армию корсетов. Раковины-прилипалы на брюхе заскребли по раковинам-прилипалам на спине. Толща воды содрогнулась от пронзительных криков совокупляющихся. Про подобных существ нельзя даже сказать, что они кончают – они такие больше, никто не знает, что они там начинают и где и когда это закончится. Землю они давно покинули, а в море – ищи-свищи.

А в зале, стилизованном под автомобильную палубу, Саймон ласкал Сару. Провел пальцем по ее мягким ягодицам, нащупал под мягкой тканью юбки мягкую ткань трусиков. Сара испустила страстный вздох, навалилась на него, запихнула всю себя под его ощетинившийся подбородок, заскребла пальцами по его волосатой груди, зажатая в угол – в угол карниза, в угол ковра, в угол оштукатуренной стены. Он прикусил ей губу, продолжил движение пальцем – пришлось согнуться почти вдвое, чтобы достать рукой, – подцепил край юбки, оставил отпечаток на чернильно-черной вершине чулка, затем на белой плоти. Как настоящий художник – мазок кистью здесь, здесь и вот здесь. Мазки тут и там. Добрался до ее промежности, до изысканной паутины влажных волос. Дальше зияло влагалище. Он вообразил себе, как это выглядит, застонал. Она застонала в ответ, прошептала:

– Еще, еще.

Он накрыл ее рот своим, слова звучали неразборчиво, сделал, как она просила. Трусики давили на палец, он засунул его поглубже, ощупал помещение, в которое проник, стал искать место, куда нанести генетическую надпись «здесь был Саймон». Ее изящные маленькие лапки опускались все ниже и ниже, ласкали его тут, тут и вот тут, от рубашки к ремню на брюках. Саймон вспомнил, как однажды извлек из задницы сына застрявший там клиновидный кусок дерьма.

– Мартышка, мартышка, – дышал он ей прямо в горло.

Дверь на автомобильную палубу с треском распахнулась, в проем вплыла Табита, гогоча и расплескивая по стенам содержимое зажатого в нетвердой руке бокала.

– Так, что это у нас тут? – сказала она, повернув на максимум регулятор света на выключателе. – Любовь в жарком климате, не иначе?

Сара и Саймон отстранились друг от друга. Художник поднес палец к носу, смешал влагалищную слизь с соплями, клитор с кокаином. Табита плюхнулась в кресло. На ней была очень короткая юбка и что-то вроде чулок, матовых, но одновременно блестящих – они подчеркивали необыкновенную длину ее точеных ножек, оскорбительно великолепных.

– Там наверху творится черт знает что, – продолжила младшая сестра, запустив обе руки в волосы и взъерошив их, типичный для нее жест. – Мы с солнечными мальчиками закинулись экстази, а вы, я гляжу, отлично проводите время и так.

Сара все еще стояла в углу, задрав юбку, чтобы поправить блузку и белье.

– Не знаю, что скажешь, Саймон?

– Нет, правда, я никак не могу…

– Не можешь или не хочешь? – У Табиты всегда такой тон, словно она насмехается над Саймоном, завлекает его двусмысленностью. Ей всегда нравились Сарины мужчины, она всегда их хотела. Впрочем, нельзя было сказать, чего здесь больше – соревнования с сестрой или всамделишной страсти.

– Не могу, не должен, в конце концовке имею права. Мне завтра весь день работать, сроки поджимают, на следующей неделе выставка.

– Но, Саймон. – Табита встала и подошла прямо к нему, вплотную, так близко, что он почувствовал ее запах, увидел, как у нее текут слюнки. Между ее большим и указательным пальцами, откуда ни возьмись, появилась таблетка, веселая девочка подняла руку, вывела белый кружок на орбиту между их лицами. – Следующая неделя находится на обратной стороне этой луны, тебе не кажется? – Маленький белый спутник вынужден был зайти за горизонт, но на втором витке его уже ждала посадочная площадка. Хозяин космодрома повернулся к Табите спиной, взял стакан с виски и запил «колесо».