«Папка». Нет реакции. «Папка». Нет реакции. «Па-апка!» Нет реакции. «Папка-папка-папка!» – «Ну что у вас там, что?» – «Папка, ты пук-пук».

Всеобщее хихиканье. Три беловолосые головки стукаются друг о друга, словно орехи, маленькие пальчики, как беличьи коготки, впиваются ему в бедра.

«Папка». Нет реакции. «Папка». Нет реакции. «Паапка!» – «Ну что у вас там, что?» – «Папа, Магнус – небо, а я – земля. А ведь небо более большое, чем земля, правда ведь?» – «Небо не более большое, а больше, просто больше».

Он думал, что его любовь к ним была более большой, чем мир, но, возможно, крупно ошибался. Он думал, что его крепкая физическая связь с малышами свяжет его и с миром, но выползло по-другому. Как же так? Лежа в гнезде, в Хэмпстеде, в мире, где всем правит физическое и телесное, Саймон разглядывал темную стену гнездальни, разглядывал прикрепленный к ней плакат, на котором что-то беззвучно орал в микрофон шимпанзе с выдающимися надбровными дугами. Под мордой чудища значилось: «Лайам Галлахер, «Оазис». [105]Да уж, хорошенький оазис, нечего показать, не оазис, а мираж один. Мираж, которому самое время рассеяться.

Он помнил каждую ссадину, каждую царапину, каждое падение, каждую сбитую коленку. Помнил, как час от часу грыжа в несчастном маленьком паху Магнуса делалась все больше, как они с Джин не находили себе места от беспокойства, когда Энтони Бом уверенными пальцами ощупывал ее, уже размером с гусиное яйцо.

Помнил, как Генри попал в больницу, в детское отделение «Чаринг-Кросс». Помнил, как его мордочку накрыла пластмассовая маска аппарата искусственного дыхания. Помнил ужасные звуки, с которыми машина загоняла воздух в его грозящие отказать легкие, вдыхала в его больное тело жизнь. А в соседнем боксе, завешенном пластиковыми шторками, молодой врач изящными лапами показывал непонимающим родителям-сомалийцам, что их несчастной малышке придется удалить часть толстого кишечника. Что отныне у их сладкой дочки будет не жизнь, а в буквальном смысле лужа дерьма.

Помнил, как Саймон-младший, их второй детеныш, чувствительная натура, вернулся из школы в слезах, с красным вздернутым носом, разбитым каким-то хулиганом, который решил подраться с ним, показать, кто сильнее. И как он отправился в школу, в кабинет к этой жеманной директрисе, с Саймоном на руках, и, пока тело маленького самца дрожало у него на груди, разнес в пух и прах директрису, школу и сам более большой мир, который посмел поднять лапу на его потомство.

Саймон заворочался в тесном гнезде, повернулся на бок, уставился на стену, плотнее закутался в одеяло. Хлопковая ткань неприятно потерла волосатое плечо. Он засунул голову под мышку и приказал себе заснуть. Спать означало видеть сны, видеть мир, где к тебе не прикасаются ежесекундно без всякого повода, где царствуют надоевшие до чертиков потные промежности, где к тебе уютно жмутся твои детеныши. Саймон приказал диазепаму, который вколол ему Буснер, подействовать, унести его прочь от этой чудовищной действительности. Он хотел зарыться в самую глубину гнезда, утонуть в знакомых хлопковых водах. Дернул за одеяло, нырнул под него с головой, накрылся тканью, на которой плясали маленькие человечки.

Утро в доме Буснера наступило своим обычным чередом – там началось черт знает что. Старшие подростки вернулись с ночной прогулки и взяли штурмом кухню. Самки постарше принялись готовить первый завтрак для всех, кому предстояло четверенькать на работу. У Крессиды все еще была течка – она не кончалась вот уже третью неделю, юная самка и гордилась, и почему-то стыдилась, – но спаривание на время перестало быть основным занятием группы.

Буснер заглянул в гостиную и нашел, что ее население – прыгающее, бегающее, болтающееся на турниках и, кроме всего прочего, в большинстве своем принадлежащее к виду «шимпанзе» – являет собой слишком наглядную картину того, как выглядит нормальная жизнь, и что по этой причине Саймону Дайксу видеть ее рановато.

– «ХууууГрааа», – пропыхтел-проухал вожак и забарабанил по пластиковой крышке попавшегося под лапу мусорного ведра. Мгновенно воцарилась тишина. – Итак, вы, гоп-компания «гррууннн»! Я вам уже показывал, что у нас поселился мой очередной пациент, но я хотел бы вбить сей факт в ваши головы поглубже… – Буснер еще громче побарабанил по крышке. – Беднягу обозначают Саймон Дайкс, у него тяжелое заболевание и галлюцинации: он думает, что он человек… – Парочка совсем юных Буснеров захихикала и зацокала зубами. – «Рррряяяв!» Эй, вы, а ну заткните свои поганые пасти, не то в ваши милые мордочки вопьются мои точеные клыки. «Ууаааа!» – Хихиканье тотчас затихло. – Стало быть, я хочу, чтобы здесь у нас все было тихо и прилично, в разумных пределах. Мы с Саймоном отправимся первозавтракать в летнюю беседку – полагаю, общество карликовых пони подчетверенькает ему больше, чем ваше. «ХуууууГраааа!»

Буснер выпрыгнул из комнаты и кубарем вкатился вверх по лестнице. На пороге гнездальни старших подростков он замер, несколько раз осведомляющимся тоном поурчал и только потом открыл дверь. Саймон как раз просыпался, протирая заспанные глаза. От проницательного взгляда Буснера не ускользнуло, что пациент выбрал себе нижнее из двух гнезд – несомненно, еще один симптом его человекомании. Как все люди, Саймон везде, где мог, искал убежище, крышу над головой.

– «ХуууГрааа» доброе утро, Саймон, как спалось «хуууу»?

Саймону стоило большого труда сосредоточиться на пальцах сожестикулятника. Художник помассировал себе кожу на голове. Несколько секунд он пребывал в следующем состоянии: понимал, где он, понимал, кто машет ему лапами, но не мог решить, к какому виду живых существ принадлежит. Затем сонное марево рассеялось, и бывший художник встретил новый день в мире обезьян.

– «ХууГраа», – тихонько проухал он, а затем показал: – Доброе утро, доктор Буснер. Прошу прощения, ваше лучезарное анальнопервосходительство, я спал, мне снилось, что я… мне снилось, что я человек…

– Отлично, теперь вы проснулись, и кто же вы? Все еще человек «хуууу»?

– Да, да, конечно.

– У вас нет шерсти «хууу»? Вы ходите на прямых задних лапах, которые длиннее передних «хуууу»?

– Да, «хуууууу» да! Конечно…

– И ваши ягодицы круглые и толстые, словно у вас вместо задницы две салатные миски «хуууу»?

– «Клак-клак-клак» ну да, да, если угодно! Хотя я бы описал это несколько иначе!

Продемонстрировав врачу свое однозначно хорошее настроение, обезьяночеловек схватился передними лапами за дно верхнего гнезда, раскачался и выпрыгнул на пол из нижнего. На задних лапах он прошелся по комнате, не обращая на Буснера ни малейшего внимания и подбирая разбросанную по гнездальне одежду, натянул на себя футболку, извлеченную из пакета, участливо собранного Тони Фиджисом, и джинсовую куртку, а затем отказался спускаться вниз по внешней стене дома, так что диссидентствующему специалисту по нейролептикам пришлось свести подопечного по лестнице и выйти во двор через заднюю дверь. Саймон упрямо передвигался на задних лапах, выпрямив спину и гордо игнорируя турники и ручки.

Пересекая террасу, Саймон немного отстал от Буснера и, заглянув в гостиную сквозь окна, громко расхохотался. Он впервые видел столько шимпанзе разных возрастов в домашней обстановке, и представшая перед его глазами картина была донельзя смешной – этакая пародия на мультики, которые он смотрел в детстве, где обезьяны, например, пьют чай в зоопарке. Все набивали пасти хлебом и фруктами под завязку, то и дело выхватывая еду из соседних пастей. Все бегали и прыгали по комнате, используя совершенно обычную мебель – сосновые стулья и стол, буфет и барную стойку с покрытием из огнеупорного пластика – в качестве спортивного оборудования и полосы препятствий. Увидев веселье Саймона, Буснер быстро замахал нечто вроде:

– Знаете, семья, много народу, слишком шумно, вам пока рано, в первый-то день. У дочери до сих пор течка… – и увел Саймона в восьмиугольную беседку в дальнем углу сада, купленную некогда по каталогу в порыве буколической страсти.