— Что ты такое говоришь, Дориан? О черт, я что-то слишком одурел, до меня ничего не доходит.

— Так прими еще кикера, — Дориан вынул из кармана пакетик, высыпал на верхушку одного из серых мониторов горку сияющего белизной порошка и протянул Бэзу свернутую в трубочку банкноту. Давай, — сказал он, — теперь уже все равно.

— Надеюсь, что нет, — ответил Бэз, носом втягивая порошок.

Дориан усадил Бэза в кресло и пока его сольная аудитория таращилась на экраны, продолжил рассказ о сверхъестественном происшествии: Я хочу сказать, что так оно и вышло. Стареет и страдает «Катодный Нарцисс», я же остаюсь нетронутым. Посмотри на меня, Бэз, посмотри! Мне тридцать один год. Я поимел сотни мужчин и женщин — может быть, тысячи даже. Я ни разу в жизни не воспользовался презервативом. Бывали ночи, когда меня трахали в задницу по двадцать человек. Я никогда не ограничивал себя в спиртном и наркотиках, никогда. Я принимал что и когда хотел. И все же на мне нет ни пятнышка, я выгляжу в точности так же, как десять лет назад, когда только вышел из Оксфорда.

— Ты либо сошел с ума, Дориан, либо притворяешься сумасшедшим.

— Я не сошел с ума, Бэз, я самый здравый человек, какого ты когда-либо видел. И я говорю тебе — это правда. Та девушка, о которой ты спрашивал, Октавия, Генри сказал о ней сущую правду… могу, если хочешь, показать тебе письмо от нее. Она написала ко мне, когда умирала, брошенная всеми родными, в марсельской больнице для бедных. В письме она бессвязно распространялась о том, как я вставлял ей в корму, пока она пребывала в отключке… все это правда, правда… как правда и то, что случилось той ночью в «Шахте». А на мне ни пятнышка. Похож я на жестокого человека, а, Бэз? На человека аморального? Я сверкающий утренней росой образчик невинности, пухленький путто, младенец-младенцем — разве не так? И причина всего этого ты, ты, который никогда не заглядывал в меня глубже моей кожи, не проникал в меня дальше розанчика на моей заднице. Ты, поверхностный Бэз. Ты.

— Это неправда, Дориан, — ухитрился выдавить Бэз. — Я всегда любил тебя. Любил, когда делал «Нарцисса». Если вглядеться в него, станет ясно, как я любил тебя тогда, — как люблю и сейчас. Моя работа это любовное письмо, долбанное любовное письмо, а не какой-то безумный фетиш, который хранит твой облик юным. Я не понимаю, о чем ты говоришь, Дориан.

— О, что верно, то верно, — презрительно усмехнулся Дориан и потянулся за пультом. Взяв его, он нажал кнопку. — Ну что же, взгляни на свое любовное письмо, Бэз. Я возвращаю его отправителю.

Мониторы пискнули, подернулись зигзагами и ожили. Но что это была за жизнь? Вместо не изменившегося Дориана, стоявшего перед Бэзом, такого же свежего и юного, как при первой их встрече у Филис Хотри, возник Дориан, каким, по догадкам Бэза, ему надлежало быть уже многие годы — исстрадавшийся человек с лицом, шеей и рукам, покрытыми пятнами саркомы, с мокрым от желчи ртом, с глазами, умученными безумием и смертью, с лысиной, изъеденной неким гнусным грибком. Их было девять, этих оживших иллюстраций из руководства по патологиям, и все они, сбиваясь с ноги, тешились сами собой. Узники концентрационного лагеря, танцующие по приказу обезумевшего нацистского врача.

— А! — Бэз невольно сплюнул, как если б его снова потянуло на рвоту. — Они омерзительны, Дориан! Больной бурлеск — откуда это у тебя?

— От тебя, Бэз, все это твоя работа. Ты же у нас такой мастер поверхностного.

— Где кассеты?! — вскричал Бэз. — Где долбанные кассеты?!

— Здесь… — Дориан сдвинул стенную панель, за нею стояли на полках видео магнитофоны.

Бэз, подойдя, склонился над ними. Он осматривал каждый, вынимая кассеты и проверяя их. Он даже проверил, попусту, соединения магнитофонов с мониторами — все было таким, каким сохранилось в его памяти. Так… это отсюда… — в изумлении пробормотал он, снова взглянув на умирающих Дорианов. — Как странно, мать его… изображения испортились… их словно разъел сам порок.

— Поздравляю, Бэз, ты реагируешь на свой шедевр, как то и следует художнику.

Бэз снова осел в кресло. Когда я делал оригинал, — сказал он, — то думал, что ловлю кратчайший миг времени, создаю своего рода обоеполый, новоромантический образ начала восьмидесятых. Не знаю, — он провел потной ладонью по потному лбу, — может быть, эта версия «Катодного Нарцисса» тоже отвечает своему времени.

— Как мило сказано, — произнес Дориан, который — Без не заметил, когда, — извлек из кармана пружинный нож, выщелкнул лезвие и теперь чистил им ногти. — В наше время такважно, чтобы художник имел возможность хорошо отзываться о своем творении.

— Нет — это не мое творение, Дориан, оно никакого отношения ко мне не имеет. Не знаю, где ты его раздобыл… Полагаю, это кто-то из тех немцев, они делают бредовые вещи в подобном ключе, хотя, может быть, я и сам сделал бы сейчас такую, если бы мог… если бы я — если бы у меня хватило выдержки, отваги взглянуть в лицо смерти.

— В этом нет необходимости, Бэз, — Дориан положил нож на монитор, приблизился к креслу, уперся ладонями в подлокотники и склонился к Бэзу, обдав его лицо сладким дыханием. — Мне нужно, чтобы ты остался со мной, здесь. Я дам тебе все, что захочешь; а взамен потребую лишь маленькой технической помощи.

— О чем ты?

— О пленках, Бэз, о пленках. Они изнашиваются. Можешь назвать меня суеверным, но, по моим представлениям, от них зависит вся моя жизнь.

— Я так не думаю, Дориан.

— Ты так думаешь, Бэз, ты так думаешь. Останься здесь, позаботься о них! Это творение твоей жизни.

— Нет… не думаю. Да оно и не мое… Я должен… я должен идти. Этот вечер был ошибкой… весь… ужасной, долбанной ошибкой. — Без попытался выбраться из кресла, но сама современность оного обратила кресло в закрытый загон для бедного старого быка. Дориану более чем хватило времени на то, чтобы снова сцапать нож и, — продемонстрировав балетную грацию матадора, — вогнать его в шею Бэза, опрятно рассадив сонную артерию. Впрочем, золотой юноша тут же все и испортил, продолжая наносить удары, снова и снова погружая в тело умирающего окровавленное оружие, словно то было заступом, вонзаемым в неподатливую почву. Кровь била и брызгала вокруг двух этих фигур, между тем как по экранам скакали, ощериваясь, изможденные упыри.

Но какова была доля Бэзила Холлуорда во всем происходившем? На убийцу обычно расточается гораздо больше внимания, чем на жертву. Убийцы всегда остаются с нами, n’est se pas [63]? — меж тем как жертвы имеют некрасивое обыкновение, крадучись, являться из теней лишь для того, чтобы снова предстать перед нами в обличии актеров, играющих их в телевизионных реконструкциях преступлений. Вы же не станете отрицать, что — faute de mieux [64]— приглашали бы на коктейли скорее убийц, чем их жертв, даже если бы трогательная забота о собственной сохранности и принуждала вас прятать все острое, включая и зубочистки.

Но я отвлекаю вас. Жизненные силы истекали из Бэзила Холлуорда, а лицо, которое он так любил целые десять лет, все еще нависало над ним. Да, верно, лицо это искажала ненависть, но разве не можем мы сказать, что Бэзилу представлялось, будто Дориан впал в экстаз, что это страшное завершение их отношений целиком захватило его? Почему бы нам не предположить также, что при последнем его издыхании милому Бэзилу дано было узреть череду драгоценных, интимных картин, которые, как уверяют нас люди, постоявшие «на пороге смерти», сопровождают угасание света?

Бэзил девятилетний, в сетчатой хлопковой рубашке с короткими рукавами и широких фланелевых брюках нежно тычется носом в чресла мальчика в такой же одежде. Или Бэзил пятнадцатилетний, бесчинно сбежавший в Париж и слоняющийся по пегим мостовым Сен-Жермена, пока престарелый распутник не заводит его в захудалый отель церемонного феллатио ради. Или же Бэзил, повзрослевший еще на пять лет, делящий в Стэнморе квартиру над кабинетом дантиста с моряком торгового флота — вот он, пролистывающий пасмурным вечером «Джереми» (журнальчик для новых, лишенных предрассудков людей), ищущий приключений, пока друг его плавает по морям. Или Бэз, голодный художник, получающий в клозете «Фабрики» Энд иипервую дозу «Метедрина» от Капитана Америка. Недостаточно интимно, чтобы быть убедительным? Слишком символично? Тогда, быть может, сойдет шейная желёзка, которую Бэз, бреясь поутру, обнаружил там, где никаким желёзкам быть не положено? Или пыль в воздухе Детройта либо Дройтвича, или канцелярская скрепка в Претории либо Престатине? Многие люди — скажем честно — живут слишком долго и многие из них заходят слишком далеко.