Всех их сплачивала ненависть к театру и любовь к антрактам.

Ах, если б спектакли состояли из одних антрактов!

Ах, если б пьесы были в пяти антрактах с буфетом!

Ах!

А тут пять актов, длинных, бесконечных, где терялась иногда надежда дотянуть до антракта.

Главный прилетел прямо из морозильника, прямо к началу.

Он расцеловал всех членов и сел сзади — скромно, ненавязчиво.

Гуревич дал сигнал — и спектакль начался.

Из всей комиссии пьесы не читал никто. Во всяком случае, до конца. Все члены жевали бутерброды, принесенные Орестом Орестовичем. Даму из райкома он кормил лично, с руки. Когда раскрыли занавес — Орест Орестович был возмущен.

— В чем дело, Маргарита Степановна еще не поела!

— Ничего, ничего, — давясь икрой, бормотала Маргарита Степановна, — начинайте.

Она кивнула головой Брабанцио.

— Говорите, что там у вас.

Спектакль начался.

За время всего спектакля никто из членов комиссии не проронил ни слова.

В антрактах дамы ходили в туалет, важно, торжественно, словно суд, удаляющийся на совещание.

Офицер флота в туалет трусил быстро, ловко, так что Орест Орестыч еле успевал перед ним раскрыть двери кабинки.

— Не надо, я сам, — благодарил офицер.

Неизвестно, что он имел ввиду…

Рабочий — гегемон начиная со второй цены спал. Очевидно, он пришел после смены. Храп его пугал Дездемону и даже Яго.

Представитель Демократической Республики Мавритании беспрестанно улыбался. Особенно в сцене удушения.

Было несколько жутковато.

Директор не сводил глаз с Маргариты Степановны. Если та по ходу пьесы хмурилась — директор мрачнел, если та зевала — директор зевал громче, шире, более вызывающе, если она слегка улыбалась — директор выпадал от смеха из кресла.

На гениального Гуревича никто не обращал внимания.

Главный дрожал, что не случалось с ним даже в проруби. Уже в первом акте он понял, что приготовил гениальный Гуревич. И тогда он похолодел. Это было чересчур.

В третьем акте к нему обернулась дама из Управления.

— Перестаньте стучать зубами, — приказала она, и Главный понял, что дама обо всем догадывается.

Он начал бороться с зубами, ничего не помогало. Он сбегал в буфет, сунул между мостами кусок булки, и стук прекратился.

То, что благородного еврея комиссия не простит — это Олег Сергеевич знал наверняка.

Он стал оглядывать членов комиссии — кто понял еще? Рабочий храпел, но и это не отменяло понимания. Товарищ из Демократической Республики Мавритании не понимал ни слова по — русски, но он мог догадаться по движениям и другим признакам. Морской офицер вел отчаянную войну со сном и время от времени побеждал.

Судя по харям, о случившемся догадывалась только Анфиса Фирсовна, дама из Управления. Из всех членов к пятому акту не спала только она. Актеры играли перед спящей комиссией. Если б не храп «гласа народа» — можно было бы сказать, что им повезло.

Наконец, занавес рухнул. Гуревич встал. Надо было начинать обсуждение. Комиссия дремала и никто не решался будить ее.

Главный нашел глазами Гуревича и в нависшей тишине показал ему кулак.

— Что вы наделали, гений?!!

— Вы этого хотели, — ответил гений, — вы для этого меня пригласили! И давайте‑ка приступим к обсуждению. Они выспались, а я нет.

Главный возразить не успел.

— Свистать всех наверх! — крикнул Гуревич и не ошибся.

Офицер флота вскочил, как по тревоге, выхватил неизвестно откуда оказавшийся у него боцманский свисток и вовсю начал свистеть. Комиссия проснулась. Кроме рабочего. Теперь начали ждать его. «Глас народа» спал тяжело — ворочался в кресле, сопел, пускал слюну, бормотал. Товарищ из Демократической Республики Мавритании улыбался. Наконец, рабочий поднял свинцовые веки.

— Херня какая‑то, — сказал он, — мне черный приснился. А вам?

Дамы улыбались.

— Просыпайтесь, Семен Тимофеевич, начнем обсуждение.

— Я сейчас, — пообещал Семен Тимофеевич, быстро сбегал в туалет и вернулся, забыв застегнуть ширинку.

Начались выступления.

Выступали все, кроме дамы из Управления. В глазах у нее гуляли молнии. В основном, мнения были положительные.

Рабочий с «Электросилы» только заметил, что, возможно, не стоило бы душить девушку. Может быть, избить — чтоб знала… а, в общем, смешно. Офицер флота с ним согласился, подтвердив, что генералу так себя вести неприлично, во всяком случае советский генерал так бы себя не вел. А, в общем, тоже неплохо. Товарищ из Мавритании все время кивал головой — это было его выступление. Комсомолка с ткацкой фабрики стеснялаь и говорила о девичьей чести и о плане на ситец. Видимо, волновалась. Дама из райкома говорила, что пьеса не очень партийна, но что товарищ Гуревич, видимо, в этом не виноват, учитывая эпоху написания. Поднялся еврей Дорин — и вот тут‑то разразился гром. Анфиса Фирсовна властно остановила его, встала и, широко раскрыв глаза, уставилась на Гуревича.

— Вы кого поставили? — спросила она у гения, — Шекспира или Шолом — Алейхема?

Она повернулась к директору.

— Орест Орестыч, вы заведуете театром или синагогой?!

И затем обратилась к Отелло.

— А вы, товарищ Сокол, как же вы позволили сделать из себя сиониста?

Сокол был еще в гриме.

— Побойтесь Бога, Анфиса Фирсовна, — пробасил он, — где ж вы видели черных сионистов?

Анфиса Фирсовна не ответила. Она только развернулась в сторону.

— А вот нам сейчас товарищ из Демократической Республики Мавритании скажет.

Товарищ заулыбался и закивал.

— Бивает, бивает, — просюсюкал он, — осень бивает…

— Вы видите, что говорит специалист?

И тут, как по команде, все начали поносить постановку.

И первым — еврей Дорин.

— В то время, как израильская военщина бомбит мирные села террористов., — заявил он.

— Что вы там несете, Дорин? — остановила дама из райкома.

— Простите, в то время, когда мирные села братьев арабов бомбят израильскую военщину…

У него забрали слово.

Все остальные клеймили Гуревича, как полагается. Семен Тимофеевич даже хотел его ударить, но ему сказали, что в театре не положено.

— Вам виднее, а то я могу, — предложил гегемон.

Было обнаружено по ходу, что Яго как две капли воды напоминает секретаря парторганизации. Дама из Управления стучала ножкой, и время от времени бегала в туалет. Все были возмущены.

Это был скандал. Орест Орестыч лежал в полуобмороке, Главный жрал что‑то сердечное и оправдывался.

Только Гуревич был спокоен. Он их всех ненавидел — кажется, это ему придавало силы.

Он охотно признал свои ошибки, особенно в распределении ролей.

— Я должен был себе взять Отелло, а вам, Анфиса Фирсовна, поручить роль Дездемоны.

— Это еще почему?! — взвизгнула та.

— Вы не представляете, как естественно я б вас удушил.

Дама из Управления откинула назад голову.

— Еще неизвестно, кто кого! — сказала она.

И была права.

Спектакль закрыли. Гуревича отстранили от работы. Боре Соколу влепили выговор за потерю бдительности, но с роли не сняли. Когда‑то он играл Ленина, и его чуть побаивались. К тому же, это был самый высокий в стране Ленин — в Боре было что‑то около двух. Видеть Ленина с раздутыми бицепсами и бычьей шеей доставляло огромное удовольствие руководству. Все помнили сцену, как Боря пронес на вытянутых руках через всю сцену проститутку Троцкого и швырнул его глубоко в оркестровую яму. Когда ему поручали Отелло, боялись, чтобы зрители не увидели в нем Ленина.

— Учтите, товарищ Гуревич, — предупреждали его, — чтобы у вас не получилось, что Дездемону душит Владимир Ильич.

А вот получилось еще хуже.

Главный валялся в ногах, умолял простить, умолял поручить спектакль ему.

И они поручили.

Гуревич вышел из театра один и пошел по Невскому. Было раннее утро, дворники мели, машины поливали, и на разных домах висели афиши его спектакля, который никогда не родится.

Гарик уже не возмущался. Когда возмущаешься часто — это становится обыденным и возмущение гаснет, как костер.