Он брел и думал про глупость. Про ее силу, ловкость, талант и про то, что у нее всюду огромное количество родственников.

Бороться с глупостью Гарик не умел. И человечество тоже. Куда там глупость, когда они не могли побороть простой насморк. Вечная глупость и вечный насморк — две вещи, мучавшие постоянно гения Гуревича.

И ни от одной из них не было средства.

Он запахнулся в теплый вязаный шарф, огромный, желтый, который связала ему мама, и вдруг вспомнил хари членов комиссии. Его забило в ознобе.

— Ослы о лире! — зло выплюнул он. «Впрочем, — подумал Гарик, — почему бы ослам не говорить о лире, когда лира воспевает ослов?..»

Сколько его знакомых поэтов, писателей, режиссеров занимались этим. Он вдруг почувствовал, что ему все осточертело — комиссии, запреты, театр, афиши, выговоры, хари на портретах, на телевидении, и ему захотелось все бросить, сжечь мосты, раствориться или переехать в другую галактику, где тепло, нет насморка и не запрещают пьес.

Гуревич зашел в забегаловку на Исаакиевской площади, опрокинул стакан армянского коньяка и поехал в Репино, к морю.

Только море могло помочь ему в этой стране…

Он вышел из электрички, прошел через сосновый лес и оказался на берегу.

Ветер обнял его, по родному, по — братски, и волна подмигнула.

Здесь он чувствовал себя дома. Ему становилось хорошо… Дышалось привольно, открывались неизведанные дали, и мир виделся в иных цветах. Потому что, и это вполне возможно, кто‑то и произошел от обезьяны, но лично он, Гуревич, — он был в этом уверен, — вышел из моря. Причем, из Балтийского.

Он даже знал, где — на станции Репино, бывшей Куоккала…

Было июльское утро, песок еще хранил ночную свежесть, пляжники загорали, играли в мяч, в преферанс, дети ловили казераг, пускали змей — и вдруг одна волна вынесла его на берег…

Так Гарик представлял свое рождение. Хотя мама его, пианистка, изестная всему Ленинграду, а, может быть, и за его пределами, утверждала, что он родился в каком‑то родильном доме и даже показывала его ему. Какая скука! Мама, наверно, все перепутала, она была стара и уже с трудом исполняла полонезы Шопена. Так, для себя, потому что Шопен уже вышел из моды, он был какой‑то нешумный, а все требовали криков и грохота…

Наверное, Гуревич был прав — во всем его облике было что‑то от дельфина — радостное, озорное, и так же, как и они, он был добродушен. Гарик был уверен, что у дельфинов не морда, а лицо, к тому же лучше многих человеческих, какое‑то интеллигентное. Морда была у Ореста Орестыча, который произошел от шакала. Гуревич был в этом уверен. Такая уж была у него теория — человек произошел не от одного какого‑то животного, а от разных. Каждый от своего. Кто‑то от ехидны, кто‑то — от барана, а вот Орест — от шакала. А Главный, безусловно, от моржа…

Когда‑то они с мамой жили недалеко от моря, и когда оно осенью разливалось, то волны ласкали порог их дома и слушали мамины полонезы.

Гарик не играл ни на чем. У него все играли. И как! Театр поглощал все его время, он им дышал, им жил. А в свободное время он любил гулять вдоль своего моря. Такое у него было хобби…

Прогуливался он один, жены у него не было. Когда‑то в юности он любил одну, с глазами вечерней волны, ее звали Ария, она тоже вышла из моря, но, видимо, из другого, не из Балтийского. И ничего у Гуревича с ней не получилось… А потом у него было много других красавиц, но он почему‑то всегда вспоминал ту, Арию…

И не унывал. Он знал язык ветра, он понимал, что пела ему волна, о чем думали сосны, и ему было хорошо с ними. Он многое мог им рассказать, и, надо отметить, что это были прекрасные собеседники. Они слушали его внимательно и никогда не перебивали. И он их не перебивал, когда они повествовали ему о своей жизни. Можно смело сказать, что они уважали друг друга.

Хорошо, когда у тебя в друзьях море. Оно может взбурлиться, может окатить тебя, но никогда оно тебе не изменит…

«Однажды, — думал Гарик, — оно заберет меня, так же, как вынесло однажды».

И ему было легко — уйти в море было для него совсем нестрашно.

…Гуревич присел на остывший песок и стал смотреть вдаль. Он видел волны, боевые корабли и горизонт — чистый от кораблей, от купающихся, от всего. Чистый и воздушный.

Ему бы хотелось жить в том месте, где море встречается с небом, или где красное солнце уходит в лазурное море.

Он был мечтатель, гений Гуревич, вышедший из моря на станции Репино, бывшей Куоккала…

Он сидел и глядел. И вдруг где‑то там, куда только что село солнце, он заметил волну. Высокую, бурную, пенящуюся, и наверху, на этой пене, восседала девушка, удивительно на кого‑то похожая, с длинными волосами, скользящими по воде.

Бег волны нарастал, девушка приближалась, и Гарик даже привстал.

Откуда‑то из моря шел солнечный свет, сияние, свежесть.

Волна ударила о берег и бросила незнакомку прямо в его объятия. Глаза забрызгало соленой пеной, песком, илом, и когда он их раскрыл — на руках у него сидела мокрая красавица и улыбалась.

— Кто вы? — обалдел он.

— Гуревич, — пропела она, — вы меня не узнаете?

— Постойте, — он протер глаза, — нет, не совсем.

— Я — из пены морской, — напомнила девушка, — кто вышел из пены, Гуревич?

Он прекрасно знал, кто вышел, и она была похожа на нее, как две капли воды… Но Гарик молчал.

— Я — Афродита, Гуревич, — пропела девушка.

Он онемел. И в этом не было ничего удивительного. Впервые в жизни он держал в объятиях Афродиту

От удивления Гарик опустил руки — и Афродита упала на сырой песок.

— Ой, — тихо вскрикнула она, — какая твердая земля! Когда вас опускают в море и вы падаете — совсем не больно.

И она приподняла Гуревича и бросила в вечернее море.

Он долго барахтался, отфыркивался, и, наконец, вылез на берег.

— Правда, не больно? — спросила она.

— Совсем, — ответил он, — ничуть. Как приятно падать в море.

— Хотите еще?

— Потом. Пусть сначала просохнет костюм.

— А зачем он вам? — удивилась Афродита, — я вот обхожусь без…

— Вы считаете… — начал Гарик.

— Ну, конечно! — одним движением руки она сбросила с него хороший, недавно купленный костюм, и он остался в том, в чем вышел когда‑то на балтийский берег.

— Вам что, неловко? — спросила она.

— Да не… Вот только прохожие…

— Бог с ними, — ответила она, — что они понимают в море…

— Откуда вы меня знаете? — спросил Гарик.

— По театру, — сказала Афродита. — Я видела все ваши спектакли. Даже запрещенные. И они мне нравились… Вы рады, что я приплыла, Гуревич? Давайте побежим, быстро, как волны.

— Давайте, — ответил он и рванул.

— Не здесь, — попросила она. — По суше больно.

— А где же?

— По морю, Гуревич.

Он растерялся.

— Я никогда не бегал по морю, — ответил он. — Я не умею.

— Умеете, — улыбнулась она. — Вы попробуйте- и увидите.

— Да нет, я утону. Точно!

— Не бойтесь, — она легко подталкивала его к краю. — Ну, побежали!

Большая толпа одетых людей наблюдала за ними. Гарику даже явстенно показалось, что он различил в ней морды членов комиссии.

— Перепили, видимо, — это, без сомнения, была дама из Управления, — надо вызвать милицию!

Гуревич робко оглядывался и явственно видел, как гегемон грозил ему кулаком, а офицер — кортиком! Как смотрели на него зверские рожи в вечерней толпе. Ему не хотелось тонуть — но еще меньше он хотел быть рядом с ними…

Афродита подтолкнула его, взяла за руку и они… пошли по воде, по морю, туда, за горизонт.

— Ну, вот видите, Гуревич, — говорила Афродита, — это легко.

— Кто бы мог подумать, — произнес он.

Гарик шел весело, подпрыгивая, волна счастливо щекотала пятки, ветер гладил голову.

— Как хорошо! — произнес он. — Почему я всю жизнь ходил по суше?

— Потому, что вы думали, что не умеете по морю. А вы умеете все… Куда мы пойдем, Гуревич? Хотите туда, где встречаются море с солнцем?

— А это возможно? — он не верил ее словам.