Наконец, перед самым рассветом уселись, плотно прижавшись друг к другу, как куры на насесте, согрелись и задремали. Потом уснули по-настоящему, даже сны приятные видели. Фреду снилось, будто мама, стоя на коленях, просила у него прощения за обиду, которую она нанесла сыну, а он долго не хотел прощать, пока не стало жаль бедную мамочку. А когда все уладилось, мама его кормила такими румяными и ароматными телячьими котлетами, что он их ел-ел и никак не мог наесться.

Кесарю грезилось, будто он попал в страну скептиков, удивительных чудаков, которым ни до чего не было дела, и ничем нельзя было их ни удивить, ни поразить. Они даже не реагировали на нежданное появление заморского гостя Кир-Кириковича, а узнав о том, что он путешественник, в один голос заявили: быть ему премьером государства скептиков, поскольку он еще не до конца «оскептился».

Кесарь скептически отнесся к такому предложению, но все же не отказался. И только потому согласился, что за это полагалась плата в виде очень вкусных большущих галушек.

Только Миколке не снилось съестное. Может быть, потому, что ему приходилось стряпать и надоело возиться с котелком. Он видел себя в безбрежном море, на настоящем, не обозначенном ни на одной географической карте острове. И открыл его не кто иной, как Николай Курило. Но на этот раз Кесарь не подарил ему остров. Он назвал его своим именем, именем Кир-Кириковича, научно доказав, что неудобно на одной планете называть два острова одним и тем же именем.

Миколка был здорово огорчен, он понял, что его обманули — настоящие острова берут себе, а так, лишь бы что-нибудь, отдают Миколке...

Он расстроился и проснулся. И сразу забыл про сон. Настало утро, да какое утро! Напоенная дождем земля парила, вымытые деревья, кусты и травы были так зелены, так нежны, что смотреть на них нельзя было равнодушно. Птички расщебетались, будто у них был в этот день самый большой птичий праздник.

Миколка разбудил ребят. Они не заметили неповторимой красоты летнего утра.

Кесарь иронически заявил, что такого утра надолго не хватит, что через час-другой снова настанет жара, а Фред только поинтересовался завтраком. Он даже облизывался, вспоминая телячьи отбивные.

Очарованье летнего утра поблекло моментально, прямо на глазах, как только Миколка вспомнил об обязанностях повара. Сокрушенно вздохнув, он полез в шалаш за котелком.

Ребята потягивались, раздумывали — делать зарядку или и так сойдет?

Их встревожил испуганный голос Миколки:

— Ребята! Все пропало!

— Что?

— Где?

— Как?

— И соль, и сахар, и мука, и макароны...

— И макароны? — удивился Фред.

— Только пшено цело. Мокрое, а цело.

Озадаченно смотрели ребята на свои рюкзаки и мешки, где погостила ночная гроза и откуда словно ветром сдуло их и без того скромные продовольственные запасы.

— Дела... — процедил сквозь зубы Фред.

— Теперь тебе ясно, почему Робинзон с такой радостью удрал с острова?

В голосе Кесаря звучала грустная ирония.

Обязанностей у Миколки стало меньше, но он этому не был рад. Лучше бы варил да жарил, согласен от огня не отходить, чем сидеть на одном пшенном супишке с рыбой, если она попадалась на чей-нибудь крючок.

Рыба словно куда-то исчезла из Днепра: сколько ни сиди с удочкой — не клюет, и все. Это обстоятельство, вероятно, и испортило Кесарю его боевое настроение. Он теперь помалкивал о дальнейшем путешествии, а больше ныл и жаловался:

— Рыба! Где она, эта рыба? Обезрыбел Днепр, скоро рыбьего хвоста здесь не увидишь. Понастроили разных гидростанций, негде и рыбе разгуляться...

— Так ведь образовались моря... — пробовал возразить Миколка.

— Моря! Бывали мы со своим стариком на таких морях. Какое же это море, если противоположный берег видно. И вода стоячая, непроточная...

— И в морях непроточная, — не сдавался Миколка.

— Непроточная! Сравнил! Так там же море, соленое, века существует, а тут лужа, и только. В ней рыба дохнет.

— Стерлядь разводят...

Стерлядь! Ну и придумал! Вода прокисает, а он — стерлядь...

— Чего это она прокисает?

— Говорю прокисает, значит прокисает.

— Зато пороги все затопило, судам плавать удобно, — настаивал на своем Миколка.

— Удобно! Если бы плотин не было — садись в лодку и греби до самого моря. А так попробуй проскочи через шлюзы!

— И через пороги на лодке не проскочил бы...

— Казаки-то плавали?

Кесарь был настолько тверд в своем скептицизме, что его поколебать не мог не только Миколка, но и такой фактор, как рыба. Красноперые плотицы, колючие окуни время от времени подтверждали, что не перевелось еще рыбье племя в днепровских водах.

Появление каждой рыбины на берегу Миколка радостно приветствовал, Кесарь же словно и не замечал их.

— Тоже мне рыба! — морщился он. — Да разве эта рыба? Это шарж на рыбу. Была рыба... Когда-то со стариком на Десне ловили — вот это рыба. Теперь такой нету...

Фред избегал товарищей. Если и удил, то в сторонке от них, а больше слонялся по острову. Видно, стыдился своего малодушия. Конечно, после паникерства такого трудно людям в глаза смотреть.

Он и не смотрел.

Когда Миколка сварил несоленую уху из пшена и рыбы, Фред не стал есть вместе со всеми. Ему оставили его порцию на дне котелка и ушли рыбачить. И тогда, словно нашкодивший кот, он подобрался украдкой к шалашу и по-кошачьи вылизал досуха котелок.

Фреду была по вкусу и несоленая уха. А Кесарь даже над котелком ныл:

— Какая это уха? Без соли, без вкуса... Рыбой воняет, и все. Сколько можно с такой едой протянуть на этом проклятом острове?..

Миколка в душе обижался на такое недоброжелательное отношение к острову с его именем. Но помалкивал. Возможно, и потому, что дождь окончательно размочил географическую карту и она превратилась в папье-маше. Попробуй теперь докажи, чье имя носит остров.

Но обида тлела у него в душе недолго. Если бы остров Курила что-нибудь значил, его бы давно нанесли на карту и как-то назвали. Не лучше ли бросить к черту этот неприветливый кусочек земли и поискать другие острова, на которые действительно еще не ступала нога человека и которые ждут, чтобы их внесли во все географические атласы и дали звучные имена.

Но все это было лишь в мыслях. А в душе Миколка уже был привязан к своему острову. Где еще можно слышать такое громкое щебетание птиц, где еще можно ощущать такие чудесные запахи? Вдыхал полной грудью и никак не мог понять, чем же так пахнет этот нетронутый, в буйном цветении трав, влажный приднепровский луг? Нигде никогда не ощущал он такой бодрости духа, радости, как на этом острове. Даже то, что минувший ливень до нитки вымочил их, лишил даже соли, а гром перепугал насмерть, нисколько не повлияло на Миколку. Ведь это и есть те самые трудности, без которых никогда не обходятся настоящие путешествия, великие открытия и подлинный героизм. Остров маловат, — ничего, он стал родным, дорогим для Миколки. Да, собственно, заслуживает ли он, Миколка, большего острова, уж настолько ли громкая у него фамилия, чтобы ею назвать какую-нибудь вновь открытую Америку?

Подумав так, Миколка улыбнулся. А верно, что если бы он открыл какой-нибудь новый материк? Как бы его назвали? Курилия? Курилика? Он вообразил, как бы это было смешно. Пришли они в школу на урок географии. В класс входит учитель и говорит: «Приступаем к изучению седьмой части света — Курилики. Ее открыл Микола Курило». Вот было бы смеху! И все бы, конечно, завидовали.

Из этого видно, что Миколка был человек не честолюбивый. А вот про Фреда такого сказать нельзя. Кто знает, мечтал он сам о седьмом материке или нет, но отнимал острова у других с пребольшим удовольствием.

Незадолго до обеда подходит к ребятам и с эдаким едким сарказмом сообщает:

— А мы не на острове вовсе...